Показаны записи 11521 - 11530 из 56261
Когда, много лет назад, я ввел различение таких разновидностей внутреннего опыта, как видимое поле и видимый мир, я продолжал развивать идею, выдвинутую Коффкой (Gibson, 1950b, гл. 3).
Я утверждал, что видимое поле состоит из мозаики цветов, чем-то похожей на картину, тогда как видимый мир состоит из знакомых объектов и поверхностей, которые располагаются друг за другом.
Видимое поле имеет границу, близкую по форме к овалу.
В нем около 180° по горизонтали и около 140° по вертикали.
Его границы нечетки, однако, если присмотреться, их можно легко заметить.
Зрительный мир не имеет таких границ; он безграничен, подобно поверхности сферы, простирающейся вокруг нас.
Я утверждал, что видимое поле состоит из мозаики цветов, чем-то похожей на картину, тогда как видимый мир состоит из знакомых объектов и поверхностей, которые располагаются друг за другом.
Видимое поле имеет границу, близкую по форме к овалу.
В нем около 180° по горизонтали и около 140° по вертикали.
Его границы нечетки, однако, если присмотреться, их можно легко заметить.
Зрительный мир не имеет таких границ; он безграничен, подобно поверхности сферы, простирающейся вокруг нас.
Человеку нужно поворачивать голову, чтобы смотреть по сторонам, потому, что глаза у него находятся на голове спереди, а не по бокам, как, например, у лошадей или у кроликов. Иными словами, у человека глаза расположены фронтально, а не латерально.
Лошадь может видеть большую часть своего окружения, хотя и не все, не поворачивая головы; она может превосходно все видеть, не глядя по сторонам. Таким образом, ввиду особенностей расположения глаз у человека на него легче всего напасть сзади, животные же с латеральным расположением глаз сразу заметят врага.
Считалось, что животным, на которых охотятся, панорамное зрение нужно в большей степени, чем хищникам (кошкам, например), которые могут себе позволить иметь глаза спереди (Walls, 1942).
Кроме того, высказывалось мнение, что фронтальное расположение глаз у приматов, живущих на деревьях, создает более благоприятные условия для «восприятия глубины». Но за этой точкой зрения скрывается укоренившееся заблуждение, связанное с восприятием глубины, на развенчание которого автор этой книги потратил много усилий.
Даже если бы глубина действительно воспринималась, нельзя было бы считать, что существует только один вид восприятия глубины — «бинокулярное» восприятие, в основе которого лежит бинокулярная диспаратность.
Лошадь может видеть большую часть своего окружения, хотя и не все, не поворачивая головы; она может превосходно все видеть, не глядя по сторонам. Таким образом, ввиду особенностей расположения глаз у человека на него легче всего напасть сзади, животные же с латеральным расположением глаз сразу заметят врага.
Считалось, что животным, на которых охотятся, панорамное зрение нужно в большей степени, чем хищникам (кошкам, например), которые могут себе позволить иметь глаза спереди (Walls, 1942).
Кроме того, высказывалось мнение, что фронтальное расположение глаз у приматов, живущих на деревьях, создает более благоприятные условия для «восприятия глубины». Но за этой точкой зрения скрывается укоренившееся заблуждение, связанное с восприятием глубины, на развенчание которого автор этой книги потратил много усилий.
Даже если бы глубина действительно воспринималась, нельзя было бы считать, что существует только один вид восприятия глубины — «бинокулярное» восприятие, в основе которого лежит бинокулярная диспаратность.
Очевидно, что неподвижный наблюдатель может видеть мир с единственной фиксированной точки и, следовательно, имеет возможность заметить перспективу вещей.
Менее очевидно, но тем не менее верно, что у наблюдателя, который перемещается, нет такой единственной точки наблюдения и поэтому, строго говоря, перспективы вещей он заметить не может.
Эти выводы весьма существенны. Видя мир с движущейся точки наблюдения в течение достаточно длительного времени и на протяжении многих достаточно длинных путей, наблюдатель начинает воспринимать его изо всех точек наблюдения, как если бы можно было одновременно находиться во всех местах сразу.
Пребывание всюду одновременно, когда ничто не остается скрытым, похоже на божественное всеведение. Все объекты видны со всех сторон, и видно, что каждое место связано с соседними. Мир не видится в перспективе. Как я писал в 5-й главе, глубинная инвариантная структура возникает из изменяющейся перспективной структуры.
Менее очевидно, но тем не менее верно, что у наблюдателя, который перемещается, нет такой единственной точки наблюдения и поэтому, строго говоря, перспективы вещей он заметить не может.
Эти выводы весьма существенны. Видя мир с движущейся точки наблюдения в течение достаточно длительного времени и на протяжении многих достаточно длинных путей, наблюдатель начинает воспринимать его изо всех точек наблюдения, как если бы можно было одновременно находиться во всех местах сразу.
Пребывание всюду одновременно, когда ничто не остается скрытым, похоже на божественное всеведение. Все объекты видны со всех сторон, и видно, что каждое место связано с соседними. Мир не видится в перспективе. Как я писал в 5-й главе, глубинная инвариантная структура возникает из изменяющейся перспективной структуры.
Экологическая информация; Информация стимульная
- и память 359-361
- как активное внимание 217
- и память 359-361
- как активное внимание 217
</>
Восприятие окружающего мира основывается на извлечен
metanymous в посте Metapractice (оригинал в ЖЖ)
Если восприятие окружающего мира действительно основывается на мимолетных взглядах, оно должно быть процессом интерпретации. В том случае, если данных недостаточно, наблюдатель должен выйти за рамки этих данных. Как? Величайшие умы безуспешно пытались найти ответ на этот вопрос.
В 14-й главе я показал, что нельзя объяснить восприятие, основываясь на чувственных данных, поскольку любое такое объяснение сводится к следующему: для того, чтобы воспринять мир, необходимо уже иметь идеи о нем. Знание о мире объясняют, исходя из предположения, что знание о мире существует. И не имеет значения, является это знание врожденным или его приобретают в результате научения; порок таится в самом способе рассуждения.
Если же восприятие окружающего мира основывается не на последовательности кадров, а на извлечении инвариантов из потока, то для восприятия окружающего мира не нужно иметь информацию о нем. Одновременно решается и другая проблема — осознания самого себя в окружающем мире.
Маленькому ребенку не нужны идеи пространства для того, чтобы видеть поверхности вокруг себя; ему не надо обращать внимание на признаки глубины, если он может видеть компоновку; ему не надо компенсировать уменьшение сетчаточного изображения поверхности при ее удалении, если он никогда не замечает изображения, а только извлекает инварианты.
В 14-й главе я показал, что нельзя объяснить восприятие, основываясь на чувственных данных, поскольку любое такое объяснение сводится к следующему: для того, чтобы воспринять мир, необходимо уже иметь идеи о нем. Знание о мире объясняют, исходя из предположения, что знание о мире существует. И не имеет значения, является это знание врожденным или его приобретают в результате научения; порок таится в самом способе рассуждения.
Если же восприятие окружающего мира основывается не на последовательности кадров, а на извлечении инвариантов из потока, то для восприятия окружающего мира не нужно иметь информацию о нем. Одновременно решается и другая проблема — осознания самого себя в окружающем мире.
Маленькому ребенку не нужны идеи пространства для того, чтобы видеть поверхности вокруг себя; ему не надо обращать внимание на признаки глубины, если он может видеть компоновку; ему не надо компенсировать уменьшение сетчаточного изображения поверхности при ее удалении, если он никогда не замечает изображения, а только извлекает инварианты.
В фильме могут быть изображены ситуации и проблемы, с которыми зрителю придется столкнуться в дальнейшем. Такой фильм мы назовем обучающим. В фильме-путешествии можно увидеть живописные места, где зритель никогда не был, объединенные замыслом автора в определенную последовательность. Фильм-новости рассказывает о самых последних событиях.
В фильме могут быть изображены образ жизни, исторические события, приключения, в нем может быть вымысел и фантазия. Соответственно мы будем называть эти фильмы документальными, историческими, приключенческими и фантастическими. Фильмы обычно насыщены «действием». Действие привораживает нас всех, приковывает внимание и детей, и взрослых.
Зритель склонен идентифицировать себя с персонажем, который ему нравится, а это означает, что он ставит себя на место этого персонажа. Как это происходит, я уже описывал. Таким образом, восприятие, знание, воображение и удовольствие будут вторичны, поскольку зритель смотрит на все глазами персонажа фильма.
Опосредствованно он получает даже вознаграждение и наказание. У кинозрителя возникает сильная эмпатия и сознание того, что он находится в том месте и в той ситуации, которые показывают на экране. Однако такое сознание двойственно. Зритель бессилен во что-либо вмешаться. Он ничего не может самостоятельно выяснить. Ему кажется, что он движется, как-то особенно смотрит по сторонам, то одно, то другое привлекает его внимание, но все это происходит по воле создателя фильма.
У зрителя есть и зрительная кинестезия, и зрительное самоосознание, но они пассивны.
В фильме могут быть изображены образ жизни, исторические события, приключения, в нем может быть вымысел и фантазия. Соответственно мы будем называть эти фильмы документальными, историческими, приключенческими и фантастическими. Фильмы обычно насыщены «действием». Действие привораживает нас всех, приковывает внимание и детей, и взрослых.
Зритель склонен идентифицировать себя с персонажем, который ему нравится, а это означает, что он ставит себя на место этого персонажа. Как это происходит, я уже описывал. Таким образом, восприятие, знание, воображение и удовольствие будут вторичны, поскольку зритель смотрит на все глазами персонажа фильма.
Опосредствованно он получает даже вознаграждение и наказание. У кинозрителя возникает сильная эмпатия и сознание того, что он находится в том месте и в той ситуации, которые показывают на экране. Однако такое сознание двойственно. Зритель бессилен во что-либо вмешаться. Он ничего не может самостоятельно выяснить. Ему кажется, что он движется, как-то особенно смотрит по сторонам, то одно, то другое привлекает его внимание, но все это происходит по воле создателя фильма.
У зрителя есть и зрительная кинестезия, и зрительное самоосознание, но они пассивны.
Считалось, что научиться осознавать свои зрительные ощущения могут даже взрослые, если захотят.
Нет ничего проще — нужно только овладеть интроспективной установкой, или научиться разлагать свой внутренний опыт на составные элементы, или сконцентрировать свое внимание на воспринимаемом содержании, или пристально смотреть на что-то, до тех пор пока оно не потеряет своего смысла.
Мне казалось, что можно направить свое внимание не на «видимый мир», а на «видимое поле». «Видимое поле», как я его всегда представлял себе,— это почти плоская цветная мозаика наподобие плоского рисунка, помещенного перед глазами (Gibson, 1950b, гл. 3).
Я понимал, что переживание глубины полностью уничтожить нельзя, но я думал, что его можно ослабить. Сходство с картиной можно усилить, если выбрать для рассматривания сцену, в которой нет движения, и смотреть на нее одним глазом, стараясь не шевелить головой. Уже тогда я понял, что в естественных условиях поле зрения, образуемое глазной впадиной, постоянно меняется и что обездвиженный паттерн представляет собой нетипичный случай.
Теперь мне кажется, что сравнение видимого поля с перспективным рисунком, хотя я и соблюдал при этом известную осторожность, было серьезной ошибкой. Никто никогда не видел мир в виде плоской мозаики цветовых пятен — ни младенец, ни больной после удаления катаракты; ничего подобного не видел даже епископ Беркли или барон фон Гельмгольц, который твердо верил в то, что признакам глубины нужно учиться.
Аналогия с мозаикой цветовых пятен пришла к нам из живописи, она не является результатом беспристрастного описания внутреннего зрительного опыта.
Замирая на месте и глядя одним глазом на застывшую сцену, мы начинаем осознавать не свои зрительные ощущения, а поверхности внешнего мира, которые видятся теперь и отсюда.
Нельзя сказать, что это плоские поверхности или что у них нет глубины, просто они не закрывают друг друга. Наше внимание направлено на факт заслонения, а не на псевдофакт третьего измерения. Я замечаю поверхности, обращенные ко мне, и все то, к чему обращен я. В результате я замечаю, где я нахожусь.
Такую установку можно назвать интроспективной (или субъективной), но в действительности это не установка, обращающая взор внутрь, а двусторонняя установка.
Нет ничего проще — нужно только овладеть интроспективной установкой, или научиться разлагать свой внутренний опыт на составные элементы, или сконцентрировать свое внимание на воспринимаемом содержании, или пристально смотреть на что-то, до тех пор пока оно не потеряет своего смысла.
Мне казалось, что можно направить свое внимание не на «видимый мир», а на «видимое поле». «Видимое поле», как я его всегда представлял себе,— это почти плоская цветная мозаика наподобие плоского рисунка, помещенного перед глазами (Gibson, 1950b, гл. 3).
Я понимал, что переживание глубины полностью уничтожить нельзя, но я думал, что его можно ослабить. Сходство с картиной можно усилить, если выбрать для рассматривания сцену, в которой нет движения, и смотреть на нее одним глазом, стараясь не шевелить головой. Уже тогда я понял, что в естественных условиях поле зрения, образуемое глазной впадиной, постоянно меняется и что обездвиженный паттерн представляет собой нетипичный случай.
Теперь мне кажется, что сравнение видимого поля с перспективным рисунком, хотя я и соблюдал при этом известную осторожность, было серьезной ошибкой. Никто никогда не видел мир в виде плоской мозаики цветовых пятен — ни младенец, ни больной после удаления катаракты; ничего подобного не видел даже епископ Беркли или барон фон Гельмгольц, который твердо верил в то, что признакам глубины нужно учиться.
Аналогия с мозаикой цветовых пятен пришла к нам из живописи, она не является результатом беспристрастного описания внутреннего зрительного опыта.
Замирая на месте и глядя одним глазом на застывшую сцену, мы начинаем осознавать не свои зрительные ощущения, а поверхности внешнего мира, которые видятся теперь и отсюда.
Нельзя сказать, что это плоские поверхности или что у них нет глубины, просто они не закрывают друг друга. Наше внимание направлено на факт заслонения, а не на псевдофакт третьего измерения. Я замечаю поверхности, обращенные ко мне, и все то, к чему обращен я. В результате я замечаю, где я нахожусь.
Такую установку можно назвать интроспективной (или субъективной), но в действительности это не установка, обращающая взор внутрь, а двусторонняя установка.
</>
Остается лишь то, что заметил ее творец, что он счел дос
metanymous в посте Metapractice (оригинал в ЖЖ)
Даже на фотографии запечатлевается лишь то, что попало в поле зрения,— выборка из объемлющего света.
В этом процесс фотографирования аналогичен зрительному акту.
На фотографии запечатлевается то, на что было направлено внимание фотографа.
Хирография еще более избирательна.
Таким образом, на любой картине остается лишь то, что заметил ее творец, что он счел достойным внимания.
Художник всегда оперирует инвариантами, замечать которые он научился ранее, даже тогда, когда он изображает нечто вымышленное или фантастическое.
В этом процесс фотографирования аналогичен зрительному акту.
На фотографии запечатлевается то, на что было направлено внимание фотографа.
Хирография еще более избирательна.
Таким образом, на любой картине остается лишь то, что заметил ее творец, что он счел достойным внимания.
Художник всегда оперирует инвариантами, замечать которые он научился ранее, даже тогда, когда он изображает нечто вымышленное или фантастическое.
</>
Постоянство пушистой, подвижной компоновки поверхнос
metanymous в посте Metapractice (оригинал в ЖЖ)
Иными словами, когда ребенок смотрит на резвящихся котят, он не воспринимает отдельного вида спереди, вида сбоку, вида сзади, вида сверху и т. д.
Он воспринимает инвариантного котенка. Пока ребенок не достигнет определенного возраста, он даже не замечает перспективного вида котенка. Он просто видит, как котенок вертится.
Таким образом, когда ребенок впервые увидит изображение котенка, он будет уже подготовлен к тому, чтобы извлекать инварианты, и не будет обращать внимание на застывшую перспективу картины, рисунка или фотографии.
Это не означает, что он видит абстрактного или концептуального котенка или набор общих признаков, определяющих класс котят, в чем хотят нас убедить некоторые философы.
У него нет ничего, кроме информации о постоянстве этой специфической, пушистой, подвижной компоновки поверхностей.
Когда маленький ребенок видит, как кошка убегает, он не замечает уменьшения изображения, он видит кошку, находящуюся на расстоянии.
Таким образом, когда ребенок, разглядывая картинки в юмористическом журнале, смотрит на изображение двух Феликсов: большого внизу и маленького повыше,— он готов к восприятию того, что меньший дальше большего.
Когда он видит кошку, наполовину спрятавшуюся за креслом, он воспринимает частично скрывшуюся кошку, а не половину кошки, и, следовательно, он готов увидеть то же самое на рисунке.
Он воспринимает инвариантного котенка. Пока ребенок не достигнет определенного возраста, он даже не замечает перспективного вида котенка. Он просто видит, как котенок вертится.
Таким образом, когда ребенок впервые увидит изображение котенка, он будет уже подготовлен к тому, чтобы извлекать инварианты, и не будет обращать внимание на застывшую перспективу картины, рисунка или фотографии.
Это не означает, что он видит абстрактного или концептуального котенка или набор общих признаков, определяющих класс котят, в чем хотят нас убедить некоторые философы.
У него нет ничего, кроме информации о постоянстве этой специфической, пушистой, подвижной компоновки поверхностей.
Когда маленький ребенок видит, как кошка убегает, он не замечает уменьшения изображения, он видит кошку, находящуюся на расстоянии.
Таким образом, когда ребенок, разглядывая картинки в юмористическом журнале, смотрит на изображение двух Феликсов: большого внизу и маленького повыше,— он готов к восприятию того, что меньший дальше большего.
Когда он видит кошку, наполовину спрятавшуюся за креслом, он воспринимает частично скрывшуюся кошку, а не половину кошки, и, следовательно, он готов увидеть то же самое на рисунке.
</>
Теория извлечения информации, очевидно, не нуждается в
metanymous в посте Metapractice (оригинал в ЖЖ)
Авторы традиционных теорий восприятия считали само собой разумеющимся, что чувственной основой нашего восприятия окружающего мира является то, что мы видим сейчас, то есть актуальный внутренний опыт, а то, что мы видели до сих пор, то есть прошлый опыт, добавляется к этой основе.
Настоящее мы можем понять только в терминах прошлого. Однако если как следует разобраться, то оказывается, что сейчас мы видим ту или иную совокупность поверхностей, случайно оказавшихся в этот момент в поле зрения и обращенных в сторону наблюдателя (см. 11-ю главу).
То, что мы видим, не ограничивается только тем, что мы видим сейчас. Последнее не может быть основой восприятия окружающего мира, оно связано с Я наблюдателя, а не с окружающим миром.
Перспективный облик внешнего мира в данный момент времени просто задает для наблюдателя место, в котором он находится в это время.
Процесс восприятия внешнего мира начинается не с этой конкретной проекции, не с этого моментального паттерна; он начинается с извлечения инвариантов.
Теория извлечения информации, очевидно, не нуждается в таком понятии, как память. Она свободна от постулата о влиянии прошлого опыта на настоящее посредством памяти.
Требуется другое — понять научение, то есть улучшение восприятия в процессе практической деятельности, и роль внимания в этом процессе, не прибегая к «путанице с памятью» и к такой «палочке-выручалочке», как прошлый опыт.
Состояние воспринимающей системы изменяется, когда она настраивается на определенного рода информацию. Система становится более чувствительной. Различия, которые раньше оставались незамеченными, теперь отчетливо видны. Неясные прежде детали становятся ясно различимыми, отчетливыми.
Однако не следует думать, что это изменившееся состояние зависит от памяти, будь то образ, энграмма или след. Образ прошлого, если он вообще переживается, является случайным симптомом изменившегося состояния.
Это не означает, что воспоминаний, ожиданий, воображения, фантазии и грез на самом деле нет. Утверждается только то, что они не играют существенной роли в восприятии. Это особый, неперцептивный вид зрительного сознания. Давайте рассмотрим его отдельно.
Настоящее мы можем понять только в терминах прошлого. Однако если как следует разобраться, то оказывается, что сейчас мы видим ту или иную совокупность поверхностей, случайно оказавшихся в этот момент в поле зрения и обращенных в сторону наблюдателя (см. 11-ю главу).
То, что мы видим, не ограничивается только тем, что мы видим сейчас. Последнее не может быть основой восприятия окружающего мира, оно связано с Я наблюдателя, а не с окружающим миром.
Перспективный облик внешнего мира в данный момент времени просто задает для наблюдателя место, в котором он находится в это время.
Процесс восприятия внешнего мира начинается не с этой конкретной проекции, не с этого моментального паттерна; он начинается с извлечения инвариантов.
Теория извлечения информации, очевидно, не нуждается в таком понятии, как память. Она свободна от постулата о влиянии прошлого опыта на настоящее посредством памяти.
Требуется другое — понять научение, то есть улучшение восприятия в процессе практической деятельности, и роль внимания в этом процессе, не прибегая к «путанице с памятью» и к такой «палочке-выручалочке», как прошлый опыт.
Состояние воспринимающей системы изменяется, когда она настраивается на определенного рода информацию. Система становится более чувствительной. Различия, которые раньше оставались незамеченными, теперь отчетливо видны. Неясные прежде детали становятся ясно различимыми, отчетливыми.
Однако не следует думать, что это изменившееся состояние зависит от памяти, будь то образ, энграмма или след. Образ прошлого, если он вообще переживается, является случайным симптомом изменившегося состояния.
Это не означает, что воспоминаний, ожиданий, воображения, фантазии и грез на самом деле нет. Утверждается только то, что они не играют существенной роли в восприятии. Это особый, неперцептивный вид зрительного сознания. Давайте рассмотрим его отдельно.
Дочитали до конца.