Показаны записи 4991 - 5000 из 30957
Тогда, НЕ читай метапрактик.
Мы стараемся не нажимать на определённые темы. Но в указанных рамках каждый отвечает сам за себя - за сохранность своих шариков на месте.
Мы стараемся не нажимать на определённые темы. Но в указанных рамках каждый отвечает сам за себя - за сохранность своих шариков на месте.
Энергия Светимости Сознания есть вещь изотерическая. Для нагвалистов это цвет + яркость.
Для обычных людей эсс выявляется и измеряется, скорее, по жизненной эффективности. И тогда она является синонимом, например, личной силе.
Для чего можно использовать личную силу? Для всего.
Личная сила есть нечто типа удачливости. Удачливость можно использовать для всего.
Правда, и личная сила, и удачливость в каком-то смысле сами "используют" субъекта своего носителя.
Для обычных людей эсс выявляется и измеряется, скорее, по жизненной эффективности. И тогда она является синонимом, например, личной силе.
Для чего можно использовать личную силу? Для всего.
Личная сила есть нечто типа удачливости. Удачливость можно использовать для всего.
Правда, и личная сила, и удачливость в каком-то смысле сами "используют" субъекта своего носителя.
Совершенно верно!
Переживания, которые мотивируют нас не_возвращаться к бессмысленной жизни.
Переживания, которые двигают эсс к более осмысленной жизни. К жизни с переживаниями лучшего качества.
Переживания, которые мотивируют нас не_возвращаться к бессмысленной жизни.
Переживания, которые двигают эсс к более осмысленной жизни. К жизни с переживаниями лучшего качества.
</>
![[pic]](http://www.womenhealthnet.ru/images/stories/beauty/metod_artrit_1.jpg)
Моделируем тайцзи (21) влияет на функцию эндотелия и артерии при ревматоидном артрите
metanymous в Metapractice (оригинал в ЖЖ)
http://metapractice.livejournal.com/501416.html
Оригинал взят у elgru в Тай Цзы благоприятно влияет на функцию эндотелия и жесткость артерий при ревматоидном артрите
Оригинал взят у elgru в Тай Цзы благоприятно влияет на функцию эндотелия и жесткость артерий при ревматоидном артрите
Тайцзы благоприятно влияет на функцию эндотелия и жесткость артерий у пожилых женщин при ревматоидном артрите
Корейские врачи считают, что упражнения Тайцзыулучшают эндотелиальную дисфункцию у пожилых женщин с ревматоидным артритом.
Поэтому тайцзы может быть благоприятной поведенческой стратегией для профилактики ишемической болезни сердца у больных ревматоидным артритом.
Упражнения 1 раз в неделю в течение 3- месяцев выполняли 29 больных.
Контролльная группа в 27 человек только получила общую информацию о пользе упражнений.
Авторы считают, что это может быть за счет снижения холестерина и улучшения липидного профиля.
Источник на английском
Поэтому тайцзы может быть благоприятной поведенческой стратегией для профилактики ишемической болезни сердца у больных ревматоидным артритом.
Упражнения 1 раз в неделю в течение 3- месяцев выполняли 29 больных.
Контролльная группа в 27 человек только получила общую информацию о пользе упражнений.
Авторы считают, что это может быть за счет снижения холестерина и улучшения липидного профиля.
Источник на английском
Keywords:
Rheumatoid arthritis; Tai Chi; Cardiovascular risk— Успокойся, чудак, – сказал дон Хуан требовательно. – Ты
отдал достаточно. Твои победы были сильными, и они были твоими.
Ты отдал достаточно. Теперь ты можешь изменить свое обещание.
— Изменить? Но как? Произнести соответствующие слова?
— Нет, такого рода обещание словами не изменишь. Но очень
скоро ты, возможно, поймешь, как это сделать. Тогда, наверное, ты
даже начнешь видеть.
— Ты можешь что-нибудь мне посоветовать, дон Хуан? – Ты
должен терпеливо ждать, зная, что ты ждешь и, зная, чего ты
ждешь. Это – путь воина. Если дело в том, чтобы выполнить
обещание, то ты должен осознавать, что выполняешь его. Рано или
поздно ожидание закончится, и ты будешь свободен от обязательств.
Ты никак не можешь изменить жизнь того мальчика. Только он сам
может вычеркнуть из своей жизни то, что тогда произошло.
— Но как он может сделать это?
— Научившись сводить свои потребности к нулю. Пока он
считает себя жертвой, его жизнь останется адом. Пока ты думаешь
то же самое, твое обещание останется в силе. Нас делает
несчастными то, что нам чего-то недостает. Однако если мы
научимся сводить наши потребности к нулю, то любая, полученная
нами вещь, превратится в настоящий дар. Будь спокоен, ты сделал
Хоакину хороший подарок. Быть бедным или испытывать нужду –
только мысли. Также это касается того, чтобы испытывать голод или
боль.
— Я не могу в это поверить, дон Хуан. Как голод и боль могут
быть только мыслями?
— Для меня сейчас они являются только мыслями. Это все, что
я знаю. Я совершил этот подвиг. Запомни: сила делать это –
единственное, что позволяет нам противостоять силам жизни. Без
нее мы – мусор, пыль на ветру.
— Я не сомневаюсь, дон Хуан, что ты это сделал. Но разве такое
под силу обыкновенному человеку – мне, скажем, или маленькому
Хоакину?
— Это от нас, как от отдельных личностей, зависит наше
противостояние силам жизни. Я много раз говорил тебе: только воин
может выжить. Воин знает, что ждет и знает, чего он ждет. Когда он
ждет, он не хочет ничего, и поэтому какую бы малость он ни
получил, это всегда больше, чем он может взять. Если ему нужно
есть, то он найдет путь, потому что не голоден. Если что-то
причиняет вред его телу, то он справится с этим, потому что не
испытывает боли. Быть голодным или страдать от боли означает, что
человек предался (им)8 и больше не воин, и что силы его голода и
боли уничтожат его.
Классы сельской школы, которую я посещал, были
смешанными, и первый класс отделялся от третьего только
расстоянием между партами. Там я и познакомился с курносым
малышом, которого из-за носа дразнили «Пуговкой». Он был
первоклассником. Время от времени я дразнил и третировал его,
правда, не злостно, а просто так, от нечего делать. Но, несмотря ни
на что, он, казалось, меня любил и всюду за мной таскался
хвостиком. Он даже знал, что на моей совести – несколько проделок,
расследование которых завело в тупик самого директора школы,
однако никому не говорил об этом ни слова. Но я все равно донимал
его. Однажды я нарочно опрокинул тяжелую классную доску, и она
упала на Пуговку. Парта, за которой он сидел, отчасти задержала
ее, но все равно удар получился сильный и сломал ему ключицу. Он
упал. Я помог ему встать и, когда он уцепился за меня и обнял,
увидел в его глазах испуг и боль. Это было слишком, я не мог
вынести вида малыша с изуродованной рукой, который, плача,
обнимал меня. Годами я сражался с родственниками и победил,
покорив всех своих противников, но в миг, когда я увидел страдания
этого маленького курносого мальчика, все мои победы были
уничтожены. Прямо там я прекратил битву. Так, как мог, я принял
решение никогда больше не побеждать. Я думал, что ему отрежут
руку, и пообещал, что если малыша вылечат, я никогда в жизни не
буду победителем. Ради него я отказался от всех своих побед.
Именно так я понимал это тогда.
Дон Хуан вскрыл гнойную рану моей жизни. Я был ошеломлен,
голова кружилась. Ничем не смягченная печаль поманила меня, и я
поддался ей. Я ощутил на себе тяжесть своих поступков.
Воспоминание о курносом малыше по имени Хоакин заставило меня
страдать настолько живо, что я начал плакать. У этого мальчика
никогда ничего не было, его родители не могли даже обратиться к
врачу, так как у них не хватало денег на лечение, и рука Хоакина
так и срослась неправильно. Я заплатил за это всего лишь своими
детскими победами. Мне было невыносимо стыдно.
Я подумал, что дон Хуан видел ребенка, которого я знаю и
который где-то плачет именно в это время. Я начал перечислять
имена знакомых детей, но дон Хуан сказал, что все они не имеют к
моему обещанию никакого отношения, а этот плачущий мальчик –
имеет, причем самое непосредственное.
Утверждение дона Хуана показалось мне нелепым. Он сказал,
что в детстве я кому-то что-то обещал, и в то же время – что ребенок,
который плачет в данный момент, имеет к этому непосредственное
отношение. Я уверял его, что в этом нет смысла. Он спокойно
повторил, что видит маленького мальчика, который плачет сейчас, и
что мальчику больно.
Какое-то время я вполне серьезно старался придать его
утверждениям хоть какой-то смысл, но не мог связать их с чем-либо.
— Я сдаюсь, – сказал я наконец. – Я не помню, чтобы давал
кому-то важное обещание, а тем более – ребенку.
Он опять прищурил глаза и сказал, что это – ребенок из моего
детства, который плачет сейчас.
— Он – ребенок из моего детства, и плачет сейчас?
— Да, он плачет сейчас, - настаивал он.
— Ты понимаешь, о чем ты говоришь, дон Хуан?
— Понимаю.
— Это не имеет смысла. Как сейчас он может быть ребенком,
если был им во время моего детства?
— Это ребенок. Он плачет сейчас, – упрямо повторил он.
— Нет, ты должен объяснить мне это.
Хоть убей, но я не мог понять, о чем он говорил.
— Он плачет! Он плачет! – продолжал говорить дон Хуан
гипнотизирующим тоном. – Он обнимает тебя. Ему больно! Ему
больно! И он смотрит на тебя. Ты чувствуешь его глаза? Он стоит на
коленях и обнимает тебя. Он моложе тебя. Он бегом подбежал к
тебе. Но его рука сломана. Ты чувствуешь его руку? У этого
маленького мальчика нос выглядит подобно пуговке. Да. Это нос-
пуговица!
В ушах появился гул, и я потерял чувство реальности
происходящего. Слова дона Хуана «нос пуговицей» бросили меня в
сцену из моего детства. Я знал мальчика с носом-пуговицей! Дон
Хуан незаметно проник в одно из наиболее темных мест моей
жизни. Я вспомнил обещание, о котором он говорил. В тот момент
мое состояние было смесью экзальтации, отчаяния и благоговения
перед доном Хуаном и его великолепным маневром. Откуда, черт
возьми, он знает о существовании мальчика с носом-пуговицей из
моего детства? Воспоминание до того взволновало меня, что я
перенесся в далекое прошлое, когда мне было восемь лет. Моя мать
умерла два года назад, и наиболее мучительные годы своей жизни я
провел среди ее сестер, которые по очереди брали меня в свои семьи,
меняясь раз в два месяца. У каждой из теток была большая семья, и
как бы предупредительно и нежно они ко мне ни относились,
конкуренция со стороны двадцати двух кузенов и кузин давала себя
знать. Их бессердечие было иногда действительно странным. Я
чувствовал, что меня окружают враги, и потянулись годы отчаянной
и неприглядной войны. В конце концов мне удалось подчинить себе
всех своих многочисленных двоюродных братьев и сестер, хотя мне
до сих пор непонятно, за счет чего я действительно оказался
победителем. У меня больше не было достойных соперников. Однако
я не знал этого, и не знал, как прекратить свою войну, которая
вскоре перенеслась и на школьную почву.
— Ты прав, дон Хуан.
— Еще бы, – сказал он со смехом.
Он попросил меня рассказать ему о своем детстве. Я заговорил
о годах страха и одиночества и постепенно перешел к тому, что
считал своей борьбой за выживание и поддержание своего духа. Дон
Хуан засмеялся, когда я употребил метафору «поддержание своего
духа».
Я говорил долго. Он очень серьезно слушал. Потом в какой-то
момент снова «сжал» меня глазами, и я замолчал. После короткой
паузы он сказал, что никто по-настоящему не унижал меня, и
именно поэтому я не был действительно злым.
— Ты все еще не был побежден, – сказал он.
Он повторил это четыре или пять раз, и в итоге я не мог не
спросить, что он имеет в виду. Он объяснил, что «быть
побежденным» – это состояние, образ жизни, от которого
побежденный не может уйти. Люди делятся на две категории –
победители и побежденные: в зависимости от этого они становятся
гонителями или гонимыми. Преследователями, или жертвами. Эти
два состояния преобладают до тех пор, пока человек не научится
видеть. Видение рассеивает иллюзии побед, поражений, страданий.
Он добавил, что мне следовало бы научиться видеть, пока я
был победителем, чтобы навсегда избежать обладания
воспоминаниями об унижении.
Я возразил, сказав, что никогда и ни в чем не был победителем
и что жизнь моя – одно сплошное поражение.
Он засмеялся и бросил на пол свою шляпу.
— Если твоя жизнь является таким поражением, наступи на
мою шляпу, – вызвал он меня в шутку.
Я чистосердечно доказывал свое. Дон Хуан стал серьезным, его
глаза сузились до тонких щелок. Он сказал, что я считаю свою
жизнь поражением по причинам, отличным от поражения как
такового. Вдруг он быстрым и совершенно неожиданным движением
сжал ладонями мои виски и пристально посмотрел мне в глаза. От
испуга я непроизвольно сделал глубокий вдох ртом. Он отпустил
мою голову и прислонился к стене, по-прежнему пристально глядя
на меня. Все это было проделано так быстро, что когда он
расслабился и сел, прислонившись спиной к стене, я был еще на
середине глубокого вдоха. Я почувствовал головокружение,
нервозность.
— Я вижу маленького плачущего мальчика, – сказал дон Хуан
после паузы.
Он повторил это несколько раз, но я не обращал на его слова
особого внимания, поскольку думал, что речь идет обо мне в детстве.
— Эй, – сказал он, требуя моего полного внимания. – Я вижу
маленького плачущего мальчика.
— Это – я?
— Нет.
— Это – видение из моей жизни или твои воспоминания?
Дон Хуан не ответил.
— Я вижу маленького мальчика, – снова сказал он. – Он
плачет и плачет.
— Я знаю этого мальчика? – спросил я.
— Да.
— Это – мой сынишка?
— Нет.
— Он плачет сейчас?
— Он плачет сейчас, – сказал он убежденно.
— Так чувствует каждый, – сказал он, глядя на меня. – В
детстве я тоже был несчастным и все время боялся. Трудно быть
индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени более
не имеет значения для меня, хотя оно и было тяжелым. Я перестал
думать о трудностях жизни еще до того, как научился видеть.
— Но я тоже не думаю о своем детстве, – сказал я.
— Тогда почему воспоминания о нем вызывают у тебя печаль?
Почему ты чуть не плачешь?
— Я не знаю. Наверное потому, что когда я вспоминаю себя
ребенком, то испытываю жалость к самому себе и ко всем своим
близким. Я чувствую беспомощность и грусть.
Он пристально посмотрел на меня, и опять в области живота я
отметил необычное ощущение двух пальцев, сжимающих его. Я
отвел глаза, а потом снова взглянул на него. Он смотрел за меня
куда-то вдаль затуманившимся несфокусированным взглядом.
— Это – обещание, данное тобой в детстве, – сказал он после
паузы.
— Но что я пообещал?
Он не ответил. Его глаза были закрыты. Я невольно
улыбнулся, зная, что он нащупывает путь во тьме, но
первоначальное желание потакать ему в этом пропало.
— В детстве я был очень худым, – сказал он, – и всегда боялся.
— Я тоже, – произнес я.
— Больше всего мне запомнился ужас и печаль, охватившие
меня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, – сказал он
мягко, словно воспоминание причиняло боль. – Она была бедной и
застенчивой индеанкой. Наверное, даже лучше, что ее жизнь
оборвалась тогда. Я был совсем маленьким и хотел, чтобы меня
убили вместе с ней. Но солдаты подняли меня и избили. Когда я
цеплялся за тело матери, меня ударили по рукам плетью и
перебили пальцы. Я не чувствовал боли, но цепляться больше не
мог, и они утащили меня.
Он замолчал. Глаза его все еще были закрыты, губы едва
заметно дрожали. Глубокая печаль начала охватывать меня. Перед
глазами мелькали образы моего детства.
— Сколько лет тебе было тогда, дон Хуан? – спросил я, чтобы
как-то отвлечься.
— Лет семь. Это происходило во время великой войны племени
яки. Мексиканцы напали неожиданно, мать как раз готовила
какую-то еду. Она была слабой и беззащитной женщиной, и ее
убили просто так, без причины. То, что она умерла именно так, в
общем-то не имеет особого значения. Но для меня – имеет. Я не могу
объяснить почему, но имеет. Я думал, что отца тоже убили, но
оказалось, что он ранен. Нас загрузили в товарные вагоны, как скот,
и заперли. Несколько дней мы сидели в темноте. Время от времени
солдаты бросали нам немного еды.
В этом вагоне отец умер от ран. От боли и лихорадки у него
начался бред, но и в бреду он твердил, что я должен выжить. Так он
и умер, требуя, чтобы я не сдавался и выжил. Люди позаботились
обо мне – накормили, старая знахарка вправила пальцы. Ну, и, как
видишь, я выжил. Жизнь моя не была ни хорошей, ни плохой, она
была трудной. Жизнь – вообще штука тяжелая, а для ребенка
зачастую – сам ужас.
Мы очень долго молчали. Наверное, около часа. Я никак не мог
разобраться в себе, чувствуя, что удручен, но не понимая, чем и
почему. Я испытывал угрызения совести – совсем недавно я
собирался подшутить над доном Хуаном, но он, внезапно, все
изменил своим прямым рассказом. Его рассказ был настолько
простым и выразительным, что вызвал у меня странное чувство.
Страдания детей всегда задевали меня за живое, и сочувствие к
дону Хуану в мгновение ока вызвало во мне отвращение к самому
себе. Я сидел и записывал рассказ дона Хуана, как будто это был
просто, так сказать, «клинический случай». Я был на грани того,
чтобы разорвать свои записи, но в этот момент дон Хуан ткнул меня
мыском ноги в икру. Он сказал, что видит свечение насилия вокруг
меня, и спросил, уж не собираюсь ли я его поколотить. Он засмеялся,
и это несколько разрядило обстановку. Он сказал, что у меня есть
склонность к вспышкам насилия, но, поскольку на самом деле я не
злой, насилие это чаще всего оборачивается против меня самого.
детстве я тоже был несчастным и все время боялся. Трудно быть
индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени более
не имеет значения для меня, хотя оно и было тяжелым. Я перестал
думать о трудностях жизни еще до того, как научился видеть.
— Но я тоже не думаю о своем детстве, – сказал я.
— Тогда почему воспоминания о нем вызывают у тебя печаль?
Почему ты чуть не плачешь?
— Я не знаю. Наверное потому, что когда я вспоминаю себя
ребенком, то испытываю жалость к самому себе и ко всем своим
близким. Я чувствую беспомощность и грусть.
Он пристально посмотрел на меня, и опять в области живота я
отметил необычное ощущение двух пальцев, сжимающих его. Я
отвел глаза, а потом снова взглянул на него. Он смотрел за меня
куда-то вдаль затуманившимся несфокусированным взглядом.
— Это – обещание, данное тобой в детстве, – сказал он после
паузы.
— Но что я пообещал?
Он не ответил. Его глаза были закрыты. Я невольно
улыбнулся, зная, что он нащупывает путь во тьме, но
первоначальное желание потакать ему в этом пропало.
— В детстве я был очень худым, – сказал он, – и всегда боялся.
— Я тоже, – произнес я.
— Больше всего мне запомнился ужас и печаль, охватившие
меня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, – сказал он
мягко, словно воспоминание причиняло боль. – Она была бедной и
застенчивой индеанкой. Наверное, даже лучше, что ее жизнь
оборвалась тогда. Я был совсем маленьким и хотел, чтобы меня
убили вместе с ней. Но солдаты подняли меня и избили. Когда я
цеплялся за тело матери, меня ударили по рукам плетью и
перебили пальцы. Я не чувствовал боли, но цепляться больше не
мог, и они утащили меня.
Он замолчал. Глаза его все еще были закрыты, губы едва
заметно дрожали. Глубокая печаль начала охватывать меня. Перед
глазами мелькали образы моего детства.
— Сколько лет тебе было тогда, дон Хуан? – спросил я, чтобы
как-то отвлечься.
— Лет семь. Это происходило во время великой войны племени
яки. Мексиканцы напали неожиданно, мать как раз готовила
какую-то еду. Она была слабой и беззащитной женщиной, и ее
убили просто так, без причины. То, что она умерла именно так, в
общем-то не имеет особого значения. Но для меня – имеет. Я не могу
объяснить почему, но имеет. Я думал, что отца тоже убили, но
оказалось, что он ранен. Нас загрузили в товарные вагоны, как скот,
и заперли. Несколько дней мы сидели в темноте. Время от времени
солдаты бросали нам немного еды.
В этом вагоне отец умер от ран. От боли и лихорадки у него
начался бред, но и в бреду он твердил, что я должен выжить. Так он
и умер, требуя, чтобы я не сдавался и выжил. Люди позаботились
обо мне – накормили, старая знахарка вправила пальцы. Ну, и, как
видишь, я выжил. Жизнь моя не была ни хорошей, ни плохой, она
была трудной. Жизнь – вообще штука тяжелая, а для ребенка
зачастую – сам ужас.
Мы очень долго молчали. Наверное, около часа. Я никак не мог
разобраться в себе, чувствуя, что удручен, но не понимая, чем и
почему. Я испытывал угрызения совести – совсем недавно я
собирался подшутить над доном Хуаном, но он, внезапно, все
изменил своим прямым рассказом. Его рассказ был настолько
простым и выразительным, что вызвал у меня странное чувство.
Страдания детей всегда задевали меня за живое, и сочувствие к
дону Хуану в мгновение ока вызвало во мне отвращение к самому
себе. Я сидел и записывал рассказ дона Хуана, как будто это был
просто, так сказать, «клинический случай». Я был на грани того,
чтобы разорвать свои записи, но в этот момент дон Хуан ткнул меня
мыском ноги в икру. Он сказал, что видит свечение насилия вокруг
меня, и спросил, уж не собираюсь ли я его поколотить. Он засмеялся,
и это несколько разрядило обстановку. Он сказал, что у меня есть
склонность к вспышкам насилия, но, поскольку на самом деле я не
злой, насилие это чаще всего оборачивается против меня самого.
Я находился под гипнозом воспоминания о голосе зовущей
меня матери и отчаянно пытался думать о чем-то другом. И вдруг
снова раздался ее голос. Казалось, она стоит у меня за спиной. Она
звала меня по имени. Я резко обернулся, но увидел только темный
силуэт хижины и смутные пятна кустарника.
Звук моего имени полностью вывел меня из равновесия. Я
невольно застонал. Мне стало очень холодно и одиноко. Я заплакал.
Внезапно так захотелось, чтобы рядом был хоть кто-нибудь, кто бы
заботился обо мне. Я повернул голову, чтобы взглянуть на дона
Хуана. Он смотрел на меня. Я не желал его видеть и закрыл глаза.
Тогда мне явилась мать. Я не думал о ней как обычно – я отчетливо
ее видел. Она стояла рядом. Я задрожал. Меня захлестнула волна
отчаяния, хотелось убежать, исчезнуть. Видение матери болезненно
не вязалось с тем, что я искал здесь, на этом пейотном собрании.
Несоответствие было кошмарным, и не было никакой возможности
сознательно от этого избавиться. Наверно, если бы мне
действительно хотелось рассеять видение, то я бы открыл глаза, но
почему-то продолжал внимательно его разглядывать, причем с
особой тщательностью и скрупулезностью. Меня охватило
необъяснимое чувство. Оно было очень странным и действительно
охватывало меня, словно какая-то внешняя сила. Я вдруг
почувствовал на себе ужасающую тяжесть материнской любви.
Услышав свое имя, я разрывался на части, воспоминание о матери
захлестнуло меня грустью и болью, но, разглядывая ее, я вдруг
понял, что никогда ее не любил. Никогда. Осознание этого меня
потрясло. На меня вдруг обрушилась лавина мыслей и образов. Тем
временем видение матери исчезло – оно больше не имело значения.
И меня совершенно не интересовало, чем занимаются эти индейцы –
я попросту забыл о митоте, погрузившись в поток необычных
мыслей. Необычных потому, что это были, в общем-то, даже не
мысли, а нечто большее – некие законченные чувственные единицы,
являющиеся эмоциональными уверенностями, неоспоримыми
доказательствами относительно истинной природы моих
взаимоотношений с матерью.
меня матери и отчаянно пытался думать о чем-то другом. И вдруг
снова раздался ее голос. Казалось, она стоит у меня за спиной. Она
звала меня по имени. Я резко обернулся, но увидел только темный
силуэт хижины и смутные пятна кустарника.
Звук моего имени полностью вывел меня из равновесия. Я
невольно застонал. Мне стало очень холодно и одиноко. Я заплакал.
Внезапно так захотелось, чтобы рядом был хоть кто-нибудь, кто бы
заботился обо мне. Я повернул голову, чтобы взглянуть на дона
Хуана. Он смотрел на меня. Я не желал его видеть и закрыл глаза.
Тогда мне явилась мать. Я не думал о ней как обычно – я отчетливо
ее видел. Она стояла рядом. Я задрожал. Меня захлестнула волна
отчаяния, хотелось убежать, исчезнуть. Видение матери болезненно
не вязалось с тем, что я искал здесь, на этом пейотном собрании.
Несоответствие было кошмарным, и не было никакой возможности
сознательно от этого избавиться. Наверно, если бы мне
действительно хотелось рассеять видение, то я бы открыл глаза, но
почему-то продолжал внимательно его разглядывать, причем с
особой тщательностью и скрупулезностью. Меня охватило
необъяснимое чувство. Оно было очень странным и действительно
охватывало меня, словно какая-то внешняя сила. Я вдруг
почувствовал на себе ужасающую тяжесть материнской любви.
Услышав свое имя, я разрывался на части, воспоминание о матери
захлестнуло меня грустью и болью, но, разглядывая ее, я вдруг
понял, что никогда ее не любил. Никогда. Осознание этого меня
потрясло. На меня вдруг обрушилась лавина мыслей и образов. Тем
временем видение матери исчезло – оно больше не имело значения.
И меня совершенно не интересовало, чем занимаются эти индейцы –
я попросту забыл о митоте, погрузившись в поток необычных
мыслей. Необычных потому, что это были, в общем-то, даже не
мысли, а нечто большее – некие законченные чувственные единицы,
являющиеся эмоциональными уверенностями, неоспоримыми
доказательствами относительно истинной природы моих
взаимоотношений с матерью.
Дочитали до конца.