Показаны записи 26931 - 26940 из 30957
Язык постоянно утверждает при помощи синтаксиса подлежащего и сказуемого (субъекта и предиката), что «вещи» каким-то образом «имеют» качества и признаки. Более точный способ выражаться настаивал бы, что «вещи» порождаются, кажутся отдельными от других «вещей» И становятся «реальными» посредством их внутренних отношений и их поведения в отношениях с другими вещами и с говорящим.
Необходимо совершенно ясно понимать ту всеобщую истину, что чем бы ни были «вещи» в своем плероматическом мире вещей, они могут войти в мир коммуникации и смысла только посредством своих имен, своих качеств и своих признаков (т. е. посредством сообщений о своих внутренних и внешних отношениях и взаимодействиях).
Понятия «стабильность» и «изменения» описывают части наших описаний
При дальнейшем изложении большая смысловая нагрузка ляжет на слово стабильный, а также на слово изменения. Поэтому будет благоразумным исследовать эти слава сейчас, на подготовительной стадии нашей задачи. Какие ловушки содержат или скрывают эти слова?
Необходимо совершенно ясно понимать ту всеобщую истину, что чем бы ни были «вещи» в своем плероматическом мире вещей, они могут войти в мир коммуникации и смысла только посредством своих имен, своих качеств и своих признаков (т. е. посредством сообщений о своих внутренних и внешних отношениях и взаимодействиях).
Понятия «стабильность» и «изменения» описывают части наших описаний
При дальнейшем изложении большая смысловая нагрузка ляжет на слово стабильный, а также на слово изменения. Поэтому будет благоразумным исследовать эти слава сейчас, на подготовительной стадии нашей задачи. Какие ловушки содержат или скрывают эти слова?
При передаче культуры люди всегда пытаются реплицировать, передавать следующему поколению навыки и ценности родителей. Но эта попытка неизбежно оказывается неудачной, поскольку механизм передачи культуры основан на обучении, а не на ДНК. Процесс передачи культуры - это что-то вроде гибрида или смеси двух сфер. Он должен стремиться к использованию феномена обучения для целей репликации, поскольку то, что есть у родителей, было ими выучено. Если бы потомки каким-то чудом получили ДНК, дающую им навыки родителей, эти навыки были бы другими и, вероятно, не имели бы ценности для жизни.
Отметим, что между двумя этими мирами находится культурный феномен объяснения, т. е. отображение (тapping) незнакомой последовательности событий на тавтологию.
Наконец, следует отметить, что на более глубоком уровне сферы эпигенеза и эволюции являются типичными представителями парных парадигм второго начала термодинамики:
(1) вероятностная работа случайности всегда съедает порядок, паттерн и негативную энтропию, однако
(2) для создания нового порядка необходима работа случайности и изобилие незарезервированных для какой-либо конкретной цели альтернатив (т. е. энтропии).
Именно в случайном организмы находят новые мутации, и именно там стохастическое обучение отбирает свои решения. Эволюция ведет к кульминации: к экологическому насыщению всех возможностей дифференциации. Обучение ведет к переполнению разума. Посредством возвращения к необученному, массово производимому яйцу существующие виды вновь и вновь очищают свои банки памяти ради готовности к новому.
Отметим, что между двумя этими мирами находится культурный феномен объяснения, т. е. отображение (тapping) незнакомой последовательности событий на тавтологию.
Наконец, следует отметить, что на более глубоком уровне сферы эпигенеза и эволюции являются типичными представителями парных парадигм второго начала термодинамики:
(1) вероятностная работа случайности всегда съедает порядок, паттерн и негативную энтропию, однако
(2) для создания нового порядка необходима работа случайности и изобилие незарезервированных для какой-либо конкретной цели альтернатив (т. е. энтропии).
Именно в случайном организмы находят новые мутации, и именно там стохастическое обучение отбирает свои решения. Эволюция ведет к кульминации: к экологическому насыщению всех возможностей дифференциации. Обучение ведет к переполнению разума. Посредством возвращения к необученному, массово производимому яйцу существующие виды вновь и вновь очищают свои банки памяти ради готовности к новому.
Письмо, которое вы не написали, извинение, которое вы не принесли, еда, которую вы не выставили кошке, - все эти вещи могут стать достаточными и действенными сообщениями поскольку в контексте у нуля может появиться смысл. Контекст же создает именно получатель сообщения. Способность создавать контекст - это умение получателя, приобретение которого составляет его половину, ту коэволюцию, которая упомянута выше. Он должен приобрести это умение при помощи обучения или благодаря счастливой мутации, т. е. удачному набегу на область случайного. В известном смысле, получатель должен быть готов к нужной находке, если она вдруг произойдет.
Тем самым стохастический процесс по всей видимости способен опровергнуть утверждение «"из ничего не будет ничего”• без информации». Для отбора случайных компонентов, которые таким образом становятся новой информацией, может служить готовность. Однако всегда должен иметься источник случайных событий, из которых можно создавать новую информацию.
Это обстоятельство делит всю область организации, эволюции, развития и обучения на две отдельных сферы, одна из которых - это сфера эпигенеза или эмбриологии, а другая - сфера эволюции и обучения.
Конрад Уоддингтон для центральной области своих интересов, которая традиционно называется эмбриология, предпочитал слово эпигенез. Оно подчеркивает тот факт, что каждый эмбриологический шаг есть акт становления (по-гречески - генезиса), которое должно быть построено на (по-гречески - эпи) непосредственно предшествующем состоянии дел. Характерно, что Уоддингтон с пренебрежением относился к традиционной теории информации, не принимавшей во внимание «новой» информации; которая, по его мнению, создается на каждой стадии эпигенеза. И действительно, согласно традиционной теории, в этом случае новой информации не возникает.
В идеальном случае эпигенез должен напоминать развитие сложной тавтологии (см. Глоссарий), в которой после формулировки аксиом и определений не возникает ничего нового. Теорема Пифагора имплицирована (т. е. уже находится в свернутом виде) . в аксиомах, определениях и постулатах Евклида. Все, что нужно, - это извлечь ее оттуда, что для человеческих существ предполагает знание последовательности шагов, которые нужно выполнить. Этот последний вид информации становится необходим, только если Евклидова тавтология моделируется словами и символами, последовательно организованными на бумаге или во времени. В идеальной же тавтологии нет ни времени, ни извлечения, ни доказательств. Все уже находится там, однако, разумеется, не в смысле пространственной локализации.
В противоположности с эпигенезом и тавтологией, которые создают миры копий-репликантов, существует целый мир творчества, искусства, обучения и эволюции, в котором непрерывно текущие процессы изменений питаются случайностями. Сущность эпигенеза - это предсказуемое повторение, сущность обучения и эволюции - исследование и изменение.
Тем самым стохастический процесс по всей видимости способен опровергнуть утверждение «"из ничего не будет ничего”• без информации». Для отбора случайных компонентов, которые таким образом становятся новой информацией, может служить готовность. Однако всегда должен иметься источник случайных событий, из которых можно создавать новую информацию.
Это обстоятельство делит всю область организации, эволюции, развития и обучения на две отдельных сферы, одна из которых - это сфера эпигенеза или эмбриологии, а другая - сфера эволюции и обучения.
Конрад Уоддингтон для центральной области своих интересов, которая традиционно называется эмбриология, предпочитал слово эпигенез. Оно подчеркивает тот факт, что каждый эмбриологический шаг есть акт становления (по-гречески - генезиса), которое должно быть построено на (по-гречески - эпи) непосредственно предшествующем состоянии дел. Характерно, что Уоддингтон с пренебрежением относился к традиционной теории информации, не принимавшей во внимание «новой» информации; которая, по его мнению, создается на каждой стадии эпигенеза. И действительно, согласно традиционной теории, в этом случае новой информации не возникает.
В идеальном случае эпигенез должен напоминать развитие сложной тавтологии (см. Глоссарий), в которой после формулировки аксиом и определений не возникает ничего нового. Теорема Пифагора имплицирована (т. е. уже находится в свернутом виде) . в аксиомах, определениях и постулатах Евклида. Все, что нужно, - это извлечь ее оттуда, что для человеческих существ предполагает знание последовательности шагов, которые нужно выполнить. Этот последний вид информации становится необходим, только если Евклидова тавтология моделируется словами и символами, последовательно организованными на бумаге или во времени. В идеальной же тавтологии нет ни времени, ни извлечения, ни доказательств. Все уже находится там, однако, разумеется, не в смысле пространственной локализации.
В противоположности с эпигенезом и тавтологией, которые создают миры копий-репликантов, существует целый мир творчества, искусства, обучения и эволюции, в котором непрерывно текущие процессы изменений питаются случайностями. Сущность эпигенеза - это предсказуемое повторение, сущность обучения и эволюции - исследование и изменение.
Подробно изучалась работа наводчика, управляющего зенитным огнем на боевом корабле . Информация от ряда прицельных устройств, наведенных на летящую цель, для наводчика суммируется в форме движущейся точки на экране (т. е. образа). На том же экране имеется вторая точка, положение которой отображает направление зенитной пушки. Человек может перемещать вторую точку, поворачивая ручки управления устройства, которые одновременно изменяют направление пушки. Человек должен при помощи ручек добиться совмещения точек на экране. Затем он стреляет из пушки.
Система содержит два интерфейса: {система очувствления устройства наведения} / {человек} и {человек} / {исполнительная система}. Конечно, вполне можно представить, что в подобном случае как входная, так и выходная информация обрабатывалась бы в цифровой форме без преобразования в графический режим. Однако мне кажется, что графическое устройство гораздо удобнее не только потому, что как человек я творю ментальные образы, но еще и потому, что для таких интерфейсов образы экономичны и целесообразны. Если эти соображения правильны, то разумно предположить, что млекопитающие формируют образы потому, что их ментальные процессы должны иметь дело со множеством интерфейсов.
Система содержит два интерфейса: {система очувствления устройства наведения} / {человек} и {человек} / {исполнительная система}. Конечно, вполне можно представить, что в подобном случае как входная, так и выходная информация обрабатывалась бы в цифровой форме без преобразования в графический режим. Однако мне кажется, что графическое устройство гораздо удобнее не только потому, что как человек я творю ментальные образы, но еще и потому, что для таких интерфейсов образы экономичны и целесообразны. Если эти соображения правильны, то разумно предположить, что млекопитающие формируют образы потому, что их ментальные процессы должны иметь дело со множеством интерфейсов.
Очевидно, что люди, ослы и собаки осознают акт слушания и даже акт нацеливания ушей на источник звука. Что касается зрения. иногда движение на периферии зрительного поля привлекает мое «внимание» (что бы это ни значило), из-за чего я перемещаю глаза и даже голову, чтобы на это посмотреть. Иногда этот акт сознателен, а иногда автоматичен до такой степени, что проходит незамеченным. Часто я осознаю поворот своей головы, но не подозреваю о периферийном впечатлении, вызвавшем этот поворот. Большое количество информации, получаемое от периферийной сетчатки не достигает сознания. Эта информация, возможно, имеет форму образа, но с уверенностью этого утверждать нельзя.
Процессы восприятия недоступны, осознаются только их продукты. Разумеется, именно эти продукты и нужны. Экспериментальная эпистемология начинается с двух общих фактов: во-первых. я не осознаю процесс создания образов, которые сознательно вижу; во-вторых, в этих бессознательных процессах я использую целый ряд исходных предпосылок. которые оказываются встроены в окончательный образ.
Конечно, все мы знаем, что образы, которые мы «видим», сфабрикованы мозгом или разумом. Однако такое интеллектуальное знание весьма отличается от столкновения с этими вещами на практике. Этот аспект вопроса настоятельно Привлек мое внимание около тридцати лет назад в Нью-Йорке, где Адельберт Эймс (Ames) демонстрировал свои эксперименты по формированию глубины зрительных образов. Эймс был офтальмологом и работал с пациентами, которые страдали анизоконией, т. е. формировали в двух глазах образы разных размеров. Это привело его к изучению субъективных компонентов восприятия глубины. Поскольку этот вопрос важен и дает самую основу эмпирической или экспериментальной эпистемологии, я расскажу о своей встрече с Эймсом подробнее.
Процессы восприятия недоступны, осознаются только их продукты. Разумеется, именно эти продукты и нужны. Экспериментальная эпистемология начинается с двух общих фактов: во-первых. я не осознаю процесс создания образов, которые сознательно вижу; во-вторых, в этих бессознательных процессах я использую целый ряд исходных предпосылок. которые оказываются встроены в окончательный образ.
Конечно, все мы знаем, что образы, которые мы «видим», сфабрикованы мозгом или разумом. Однако такое интеллектуальное знание весьма отличается от столкновения с этими вещами на практике. Этот аспект вопроса настоятельно Привлек мое внимание около тридцати лет назад в Нью-Йорке, где Адельберт Эймс (Ames) демонстрировал свои эксперименты по формированию глубины зрительных образов. Эймс был офтальмологом и работал с пациентами, которые страдали анизоконией, т. е. формировали в двух глазах образы разных размеров. Это привело его к изучению субъективных компонентов восприятия глубины. Поскольку этот вопрос важен и дает самую основу эмпирической или экспериментальной эпистемологии, я расскажу о своей встрече с Эймсом подробнее.
К несчастью (или, возможно, к счастью) следующий факт всегда недоступен. Все, что у вас есть - это надежда на простоту, тогда как следующий факт всегда может вывести вас на новый уровень сложности.
Можно сказать, что для любой предложенной мной последовательности чисел всегда будет иметься несколько простых способов ее описания, однако будет существовать бесконечное число альтернативных способов, не ограниченных критерием простоты.
Предположим, числа представлены буквами:
x,w,p,n
и т. д. Эти буквы могут обозначать любое число, даже дробное.
Мне нужно только повторить ряд три или четыре раза в вербальной, визуальной или другой сенсорной форме, даже в форме кинестетических ощущений или боли, и вы начнете различать в нем паттерн. В вашем разуме, равно как в моем, он превратится в лейтмотив, имеющий эстетическую ценность. В такой мере он будет знаком и понятен.
Однако паттерн может быть изменен или нарушен посредством добавления, повторения или чего-то еще, что заставит вас воспринять его по-новому. Эти изменения никогда нельзя предсказать с абсолютной уверенностью, поскольку они еще не случились.
Можно сказать, что для любой предложенной мной последовательности чисел всегда будет иметься несколько простых способов ее описания, однако будет существовать бесконечное число альтернативных способов, не ограниченных критерием простоты.
Предположим, числа представлены буквами:
x,w,p,n
и т. д. Эти буквы могут обозначать любое число, даже дробное.
Мне нужно только повторить ряд три или четыре раза в вербальной, визуальной или другой сенсорной форме, даже в форме кинестетических ощущений или боли, и вы начнете различать в нем паттерн. В вашем разуме, равно как в моем, он превратится в лейтмотив, имеющий эстетическую ценность. В такой мере он будет знаком и понятен.
Однако паттерн может быть изменен или нарушен посредством добавления, повторения или чего-то еще, что заставит вас воспринять его по-новому. Эти изменения никогда нельзя предсказать с абсолютной уверенностью, поскольку они еще не случились.
Предположим, что истинность означает точное соответствие между нашим описанием и тем, что описывается, либо между нашей совокупной сетью абстракций и дедуктивных выводов и некоторым полным пониманием внешнего мира. В этом смысле истина недостижима. Даже если отвлечься от барьеров кодирования, т. е. от того обстоятельства, что наше описание сделано из слов, цифр или изображений, а то, что описывается, - из плоти, крови и действий, даже если пренебречь трудностями перевода, мы никогда не сможем заявить об окончательном знании чего бы то ни было поскольку слушатели не знают ни противоречащих предпосылок, ни того, как их формулировать, а отработанная глухота, которую используют дети для игнорирования слов родителей, учителей и религиозных лидеров.
Как бы то ни было, лично я верю в важность исходных предпосылок науки, в то, что есть лучшие и худшие способы конструирования научных теорий, в то, что необходимо ясно и внятно формулировать исходные предпосылки, дабы их можно было усовершенствовать.
Поэтому эта глава посвящена перечислению предпосылок. Некоторые из них знакомы, а некоторые покажутся странными тем читателям, чье мышление никогда не сталкивалось с той неприятной мыслью, что некоторые предпосылки просто ошибочны. Некоторые мыслительные инструменты столь тупы, что почти бесполезны, другие же столь остры, что опасны. Однако мудрый человек найдет применение и тем, и другим.
Попробуем распознать некоторые базовые исходные предпосылки, которые должны быть общими для всех разумов, либо же, напротив, определить разум при помощи перечисления ряда подобных базовых коммуникативных характеристик.
Как бы то ни было, лично я верю в важность исходных предпосылок науки, в то, что есть лучшие и худшие способы конструирования научных теорий, в то, что необходимо ясно и внятно формулировать исходные предпосылки, дабы их можно было усовершенствовать.
Поэтому эта глава посвящена перечислению предпосылок. Некоторые из них знакомы, а некоторые покажутся странными тем читателям, чье мышление никогда не сталкивалось с той неприятной мыслью, что некоторые предпосылки просто ошибочны. Некоторые мыслительные инструменты столь тупы, что почти бесполезны, другие же столь остры, что опасны. Однако мудрый человек найдет применение и тем, и другим.
Попробуем распознать некоторые базовые исходные предпосылки, которые должны быть общими для всех разумов, либо же, напротив, определить разум при помощи перечисления ряда подобных базовых коммуникативных характеристик.
В Главе 4 «Критерии ментального процесса» мы обсудим некоторые характеристики, которые для создания разума в условиях нашей земной биосферы должны, как кажется, всегда действовать совместно. Оставшаяся часть книги более подробно освещает проблемы биологической эволюции.
Сквозь всю книгу проходит тезис, что о многих проблемах порядка и беспорядка в биологическом мире можно и нужно думать. Сегодня у нас есть немалый запас инструментов мышления, который мы не используем отчасти потому, что мы невежественны в отношении многих доступных сегодня прозрений, а еще потому, что не хотим принимать необходимые следствия, вытекающие из ясного видения человеческих дилемм. Это касается как школьников, так и профессоров.
Сквозь всю книгу проходит тезис, что о многих проблемах порядка и беспорядка в биологическом мире можно и нужно думать. Сегодня у нас есть немалый запас инструментов мышления, который мы не используем отчасти потому, что мы невежественны в отношении многих доступных сегодня прозрений, а еще потому, что не хотим принимать необходимые следствия, вытекающие из ясного видения человеческих дилемм. Это касается как школьников, так и профессоров.
Я придерживаюсь той исходной предпосылки, что наша потеря чувства эстетического единства была, попросту говоря, эпистемологической ошибкой. Я считаю, что эта ошибка может быть более серьезной, нежели все меньшие безумства, характерные для старых эпистемологий, соглашавшихся с фундаментальным единством.
Часть истории нашей потери чувства единства элегантно изложена в Великой цепи бытия Лавджоя (Lovejoy, 1936), где прослеживается история от классической греческой философии до Канта и начала немецкого идеализма XVIJI в. Это история той идеи, что мир был и остается неизменно построен на дедуктивной логике. Эта идея ясно видна в эпиграфе из Града божьего. Во главе дедуктивной цепи находится Верховный Разум или Логос. Ниже находятся ангелы, затем люди, затем обезьяны и далее вплоть до растений и камней. Все пребывает в дедуктивном порядке и встроено в этот порядок посредствам предпосылки, служащей прообразом нашего Второго начала термодинамики. Предпосылка утверждает, что «более совершенное» никогда не может порождаться «менее совершенным».
В истории биологии великую цепь бытия опрокинул Ламарк (Lamaгck, 1809). Настаивая на том, что разум внутренне присущ живым существам и может определять их трансформации, он избавился от предпосылки, направленной в обратную сторону, а именно что совершенное всегда должно предшествовать несовершенному. Он предложил теорию «трансформизма» (мы бы назвали это эволюцией), начинавшуюся от инфузорий (простейших) и двигавшуюся вверх до человека.
Ламаркианская биосфера по-прежнему была цепью. Единство эпистемологии было сохранено, несмотря на сдвиг акцента с трансцендентного Логоса на имманентный разум.
Последовавшие пятьдесят лет увидели экспоненциальный рост Промышленной революции и триумф Инженерии над Разумом. Поэтому для Происхождения видов (1859) культурно приемлемой эпистемологией стала попытка исключения разума как объяснительного принципа. Но это было все равно, что бросаться с пикой на ветряные мельницы.
--Этот подход вызвал ряд протестов, значительно более глубоких, нежели вопли религиозных фундаменталистов. Сэмюэль Батлер , наиболее способный критик Дарвина, видел, что отказ от разума как от объяснительного принципа неприемлем, и пытался вернуть эволюционную теорию назад к ламаркизму. но этого не получалось из-за гипотезы «наследования благоприобретенных характеристик», разделяемой даже Дарвином. Смысл этой ошибочной гипотезы в том, что реакции организма на свою окружающую среду якобы могут повлиять на генетику потомства.
Я приведу доводы, что эта ошибка была специфической эпистемологической ошибкой логической типизации и предложу определение разума, сильно отличающееся от представлений, смутно разделяемых как Дарвином, так и Ламарком. Я берусь утверждать, что мысль напоминает эволюцию тем, что обе стохастичны (см. Глоссарий).
Часть истории нашей потери чувства единства элегантно изложена в Великой цепи бытия Лавджоя (Lovejoy, 1936), где прослеживается история от классической греческой философии до Канта и начала немецкого идеализма XVIJI в. Это история той идеи, что мир был и остается неизменно построен на дедуктивной логике. Эта идея ясно видна в эпиграфе из Града божьего. Во главе дедуктивной цепи находится Верховный Разум или Логос. Ниже находятся ангелы, затем люди, затем обезьяны и далее вплоть до растений и камней. Все пребывает в дедуктивном порядке и встроено в этот порядок посредствам предпосылки, служащей прообразом нашего Второго начала термодинамики. Предпосылка утверждает, что «более совершенное» никогда не может порождаться «менее совершенным».
В истории биологии великую цепь бытия опрокинул Ламарк (Lamaгck, 1809). Настаивая на том, что разум внутренне присущ живым существам и может определять их трансформации, он избавился от предпосылки, направленной в обратную сторону, а именно что совершенное всегда должно предшествовать несовершенному. Он предложил теорию «трансформизма» (мы бы назвали это эволюцией), начинавшуюся от инфузорий (простейших) и двигавшуюся вверх до человека.
Ламаркианская биосфера по-прежнему была цепью. Единство эпистемологии было сохранено, несмотря на сдвиг акцента с трансцендентного Логоса на имманентный разум.
Последовавшие пятьдесят лет увидели экспоненциальный рост Промышленной революции и триумф Инженерии над Разумом. Поэтому для Происхождения видов (1859) культурно приемлемой эпистемологией стала попытка исключения разума как объяснительного принципа. Но это было все равно, что бросаться с пикой на ветряные мельницы.
--Этот подход вызвал ряд протестов, значительно более глубоких, нежели вопли религиозных фундаменталистов. Сэмюэль Батлер , наиболее способный критик Дарвина, видел, что отказ от разума как от объяснительного принципа неприемлем, и пытался вернуть эволюционную теорию назад к ламаркизму. но этого не получалось из-за гипотезы «наследования благоприобретенных характеристик», разделяемой даже Дарвином. Смысл этой ошибочной гипотезы в том, что реакции организма на свою окружающую среду якобы могут повлиять на генетику потомства.
Я приведу доводы, что эта ошибка была специфической эпистемологической ошибкой логической типизации и предложу определение разума, сильно отличающееся от представлений, смутно разделяемых как Дарвином, так и Ламарком. Я берусь утверждать, что мысль напоминает эволюцию тем, что обе стохастичны (см. Глоссарий).
Что, например, происходит, когда я иду к фрейдовскому психоаналитику? Я вхожу и создаю нечто, что мы назовем контекстом, который, по крайней мере символически (как часть мира идей) ограничен и изолирован закрытой дверью. Пространственные структуры комнаты и двери используются как образ некоторого странного не-пространственного сообщения.
Однако я прихожу с рассказами: не только с запасом рассказов для вываливания на аналитика, но и рассказами, встроенными в самое мое существо. Паттерны и последовательности детских переживаний встроены в меня. Отец сделал то-то и то-то, моя тетка поступила так-то и так-то, но все это было снаружи моей кожи. Однако чему бы я ни обучился, мое обучение имело место внутри последовательностей моих субъективных переживаний действий, совершенных важными другими - моей теткой, моим отцом.
И вот я прихожу к аналитику, этому новому важному другому, которого следует видеть как отца (или, возможно, как антиотца), поскольку ничто не имеет смысла, если только его не видеть в не- . котором контексте. Такое видение называется перенос и является общим феноменом человеческих отношений. Это универсальная характеристика всех взаимодействий между людьми, поскольку, в конечном счете, форма случившегося между нами вчера. продлевается и моделирует нашу реакцию друг на друга сегодня. В основном, это моделирование есть перенос от прошлого обучения.
Феномен переноса иллюстрирует ТО, что компьютер был прав в своем мнении, что мы мыслим рассказами. Аналитик будет растянут или втиснут в прокрустово ложе рассказов пациента о своем детстве. Однако, упомянув психоанализ, я сузил понятие «рассказа». Я предположил, что оно как-то связано с контекстом, ключевой концепцией, которая определена не до конца и потому нуждается в исследовании.
При этом «контекст» сцеплен с другим не получившим определения понятием, называемым «смысл». Без контекста слова и действия вообще не имеют смысла. Это верно не только для человеческой словесной коммуникации, но также для любой коммуникации вообще, для всех ментальных процессов, всех разумов, включая те, которые учат актинию расти, а амебу ползать.
Однако я прихожу с рассказами: не только с запасом рассказов для вываливания на аналитика, но и рассказами, встроенными в самое мое существо. Паттерны и последовательности детских переживаний встроены в меня. Отец сделал то-то и то-то, моя тетка поступила так-то и так-то, но все это было снаружи моей кожи. Однако чему бы я ни обучился, мое обучение имело место внутри последовательностей моих субъективных переживаний действий, совершенных важными другими - моей теткой, моим отцом.
И вот я прихожу к аналитику, этому новому важному другому, которого следует видеть как отца (или, возможно, как антиотца), поскольку ничто не имеет смысла, если только его не видеть в не- . котором контексте. Такое видение называется перенос и является общим феноменом человеческих отношений. Это универсальная характеристика всех взаимодействий между людьми, поскольку, в конечном счете, форма случившегося между нами вчера. продлевается и моделирует нашу реакцию друг на друга сегодня. В основном, это моделирование есть перенос от прошлого обучения.
Феномен переноса иллюстрирует ТО, что компьютер был прав в своем мнении, что мы мыслим рассказами. Аналитик будет растянут или втиснут в прокрустово ложе рассказов пациента о своем детстве. Однако, упомянув психоанализ, я сузил понятие «рассказа». Я предположил, что оно как-то связано с контекстом, ключевой концепцией, которая определена не до конца и потому нуждается в исследовании.
При этом «контекст» сцеплен с другим не получившим определения понятием, называемым «смысл». Без контекста слова и действия вообще не имеют смысла. Это верно не только для человеческой словесной коммуникации, но также для любой коммуникации вообще, для всех ментальных процессов, всех разумов, включая те, которые учат актинию расти, а амебу ползать.
Дочитали до конца.