Показаны записи 27761 - 27770 из 30962
На следующий день дон Хуан, Хенаро и я отправились в Оаксаку. Пока мы
с доном Хуаном гуляли вокруг главной площади, а время приближалось к
вечеру, он внезапно начал говорить о том, что мы делали вчера. Он спросил
меня, понял ли я, о чем он говорил, когда сказал, что древние видящие
столкнулись с чем-то монументальным.
Я ответил ему, что понял, но не могу объяснить этого в словах.
- А как ты думаешь, что было главным в том, что мы хотели, чтобы ты
нашел на вершине той горы? - спросил он.
- Настройка! - сказал голос в мое ухо, и в то же мгновение я сам
подумал об этом.
Я обернулся в рефлексивном движении и натолкнулся на Хенаро, который
шел сразу за мной, следуя по пятам. Скорость моего движения поразила его.
Он захихикал, а затем обнял меня.
Мы сели. Дон Хуан сказал, что он очень мало может сказать о толчке,
который я получил от земли, и что воины всегда одиноки в таком случае, а
истинное осознание приходит гораздо позднее - после многих лет борьбы.
с доном Хуаном гуляли вокруг главной площади, а время приближалось к
вечеру, он внезапно начал говорить о том, что мы делали вчера. Он спросил
меня, понял ли я, о чем он говорил, когда сказал, что древние видящие
столкнулись с чем-то монументальным.
Я ответил ему, что понял, но не могу объяснить этого в словах.
- А как ты думаешь, что было главным в том, что мы хотели, чтобы ты
нашел на вершине той горы? - спросил он.
- Настройка! - сказал голос в мое ухо, и в то же мгновение я сам
подумал об этом.
Я обернулся в рефлексивном движении и натолкнулся на Хенаро, который
шел сразу за мной, следуя по пятам. Скорость моего движения поразила его.
Он захихикал, а затем обнял меня.
Мы сели. Дон Хуан сказал, что он очень мало может сказать о толчке,
который я получил от земли, и что воины всегда одиноки в таком случае, а
истинное осознание приходит гораздо позднее - после многих лет борьбы.
Существо двигалось передо мной, скручиваясь в себе, как змея. Затем я
догнал его. Пока мы двигались вместе, я осознал то, что уже знал: это
существо действительно было ла Каталиной. Совершенно неожиданно ла
Каталина во плоти была рядом со мной. Мы двигались безо всяких усилий.
Казалось, мы оставались неподвижными, лишь изображая телесные жесты
движений, а окружающее двигалось, создавая впечатление громадной скорости.
Наша гонка прекратилась так же неожиданно, как и началась, я был один
с ла Каталиной в другом мире. В нем не было ни одной узнаваемой черты.
Было какое-то интенсивное свечение и тепло, исходящее из того, что
казалось землей. Она была покрыта громадными камнями или, по крайней мере,
они казались камнями. У них был цвет песчаника, но отсутствовал вес: они
были как бы обломками пористого вещества. Я мог раскидывать их с шумом,
только слегка прикасаясь к ним.
догнал его. Пока мы двигались вместе, я осознал то, что уже знал: это
существо действительно было ла Каталиной. Совершенно неожиданно ла
Каталина во плоти была рядом со мной. Мы двигались безо всяких усилий.
Казалось, мы оставались неподвижными, лишь изображая телесные жесты
движений, а окружающее двигалось, создавая впечатление громадной скорости.
Наша гонка прекратилась так же неожиданно, как и началась, я был один
с ла Каталиной в другом мире. В нем не было ни одной узнаваемой черты.
Было какое-то интенсивное свечение и тепло, исходящее из того, что
казалось землей. Она была покрыта громадными камнями или, по крайней мере,
они казались камнями. У них был цвет песчаника, но отсутствовал вес: они
были как бы обломками пористого вещества. Я мог раскидывать их с шумом,
только слегка прикасаясь к ним.
После этого много раз бывая в доме Флоринды, я каждый раз видел ее
лишь несколько секунд. Она сказала мне, что решила не учить меня больше,
потому что мне выгоднее иметь дело только с доньей Соледад.
Мы с доньей Соледад встречались несколько раз, но то, что происходило
между нами во время этих встреч, осталось чем-то абсолютно непонятным для
меня. Каждый раз, когда мы были вместе, она усаживала меня у двери ее
комнаты лицом на восток. Сама она садилась справа, касаясь меня. Затем мы
останавливали вращение стены тумана и оставались оба в ее комнате лицом к
югу.
Я уже научился с Гордой останавливать вращение стены. Донья Соледад,
казалось, помогала мне понять другой аспект этой способности восприятия я
правильно заметил с Гордой, что лишь какая-то часть останавливает стену,
как-будто я внезапно делился надвое. Часть всего меня смотрела вперед и
видела неподвижную стену справа, тогда как другая, более крупная часть
более цельного меня, поворачивалась на 90 $ вправо и смотрела на стену.
Каждый раз, когда мы с доньей Соледад останавливали стену, мы оставались
смотреть на нее, но никогда не входили в пространство между параллельными
линиями, как я делал множество раз с женщиной-нагваль и Гордой. Донья
Соледад заставляла меня каждый раз вглядываться в туман, как если бы он
был отражающим стеклом. Каждый раз я при этом испытывал крайне необычное
нарушение ассоциаций. Это было так, как если бы несясь на
головокружительной скорости, я мог видеть осколки ландшафта, формирующиеся
в тумане, и внезапно оказывался в другой физической реальности. Это был
горный район, каменистый и неприветливый. Там всегда была донья Соледад в
компании с милой женщиной, которая громко смеялась мне.
лишь несколько секунд. Она сказала мне, что решила не учить меня больше,
потому что мне выгоднее иметь дело только с доньей Соледад.
Мы с доньей Соледад встречались несколько раз, но то, что происходило
между нами во время этих встреч, осталось чем-то абсолютно непонятным для
меня. Каждый раз, когда мы были вместе, она усаживала меня у двери ее
комнаты лицом на восток. Сама она садилась справа, касаясь меня. Затем мы
останавливали вращение стены тумана и оставались оба в ее комнате лицом к
югу.
Я уже научился с Гордой останавливать вращение стены. Донья Соледад,
казалось, помогала мне понять другой аспект этой способности восприятия я
правильно заметил с Гордой, что лишь какая-то часть останавливает стену,
как-будто я внезапно делился надвое. Часть всего меня смотрела вперед и
видела неподвижную стену справа, тогда как другая, более крупная часть
более цельного меня, поворачивалась на 90 $ вправо и смотрела на стену.
Каждый раз, когда мы с доньей Соледад останавливали стену, мы оставались
смотреть на нее, но никогда не входили в пространство между параллельными
линиями, как я делал множество раз с женщиной-нагваль и Гордой. Донья
Соледад заставляла меня каждый раз вглядываться в туман, как если бы он
был отражающим стеклом. Каждый раз я при этом испытывал крайне необычное
нарушение ассоциаций. Это было так, как если бы несясь на
головокружительной скорости, я мог видеть осколки ландшафта, формирующиеся
в тумане, и внезапно оказывался в другой физической реальности. Это был
горный район, каменистый и неприветливый. Там всегда была донья Соледад в
компании с милой женщиной, которая громко смеялась мне.
Каждая из моих сессий была полна мистических обертонов.
Она говорила, что самый прямой ход ко второму вниманию лежит через
ритуальные действия, монотонное пение, сложные повторяющиеся движения.
Ее учение не касалось предварительных ступеней сновидения, которым
меня уже обучил дон Хуан. Она исходила из того, что любой, кто к ней
приходит, уже знает, как делать сновидения, поэтому она касалась
исключительно эзотерических моментов левостороннего сознания.
Инструкции Зулейки начались в тот день, когда дон Хуан привел меня в
ее дом. Мы приехали туда в конце дня. Дом казался пустым, хотя передняя
дверь открылась, когда мы приблизились. Я ожидал появления Зойлы или
Марты, но в дверях никого не было. У меня было такое ощущение, что
открывший нам дверь сразу же убрался с нашего пути. Дон Хуан провел меня в
крытую веранду и посадил на ящик, к которому была приделана спинка,
превратившая его в скамейку. Сидеть на ящике было очень жестко и неудобно.
Я запустил руку под тонкое покрывало, и обнаружил там острые камни. Дон
Хуан сказал, что мое положение неудобно потому, что я должен изучить
тонкости сновидения, совершаемого в спешке. Сидение на жесткой поверхности
должно было напоминать моему телу, что оно находится в ненормальной
ситуации. За несколько минут до прибытия к этому дому дон Хуан изменил мне
уровень сознания. Он сказал, что инструкции Зулейки должны проводиться в
таком состоянии для того, чтобы я имел ту скорость, которая мне нужна. Он
предупредил меня, чтобы я забыл себя и полностью доверился Зулейке.
Затем он приказал, чтобы я сфокусировал взгляд со всей концентрацией,
на какую способен, и запомнил каждую деталь веранды, находящуюся в поле
моего зрения. Он настаивал, чтобы я запомнил и такую деталь, как ощущение
моего сидения здесь.
Чтобы удостовериться, что я все понял, он еще раз повторил свои
инструкции и затем ушел.
Зулейка говорила очень мягко и монотонно. Я слышал каждое сказанное
ею слово.
Темнота вокруг меня, казалось, эффективно подавляла любые отвлекающие
внешние стимулы. Я слышал слова Зулейки в пустоте, а затем до меня дошло,
что внутри меня царит такая тишина, как и в зале.
Зулейка объяснила, что сновидящий должен начинать с цвета, ибо
интенсивный свет или ничем ненарушенная темнота бесполезны для сновидящего
на первых порах.
Такие цвета, как пурпурный, или светло-зеленый, или насыщенно-желтый
являются прекрасными стартовыми точками. Сама она предпочитала, однако,
оранжево-красный цвет, потому что, согласно большому опыту, он является
таким цветом, который давал ей самое большое ощущение отдыха. Она заверила
меня, что как только мне удастся войти в оранжево-красный цвет, я смогу
постоянно вызывать свое второе внимание при условии, что смогу осознавать
последовательность физических событий.
Мне потребовалось несколько сеансов с голосом Зулейки, чтобы понять
своим телом, чего она от меня хочет. Преимущество пребывания в состоянии
повышенного сознания состояло в том, что я мог следить за своим переходом
из состояния бодрствования в состояние сновидения. В нормальных условиях
этот переход расплывчат, но в этих особых обстоятельствах я действительно
ощутил во время одной из сессий, как берет контроль мое второе внимание.
Первым шагом была необычайная трудность дыхания; не так, чтобы было
трудно вдыхать и выдыхать и не так, чтобы мне не хватало воздуха, просто
мое дыхание внезапно изменило ритм. Моя диафрагма начала сокращаться и
вынудила среднюю часть моего живота двигаться с большой скоростью. В
результате получилось самое быстрое дыхание, какое я когда-нибудь знал. Я
дышал нижней частью легких и ощущал сильное давление на кишечник. Я
попытался безуспешно прервать судорожные движения моей диафрагмы. Чем
усиленней я пытался, тем бесполезней это становилось. Зулейка приказала
мне позволить телу делать все, что нужно, и даже не думать о том, чтобы
направлять или контролировать его. Я хотел послушаться ее, но не знал как.
Она говорила, что самый прямой ход ко второму вниманию лежит через
ритуальные действия, монотонное пение, сложные повторяющиеся движения.
Ее учение не касалось предварительных ступеней сновидения, которым
меня уже обучил дон Хуан. Она исходила из того, что любой, кто к ней
приходит, уже знает, как делать сновидения, поэтому она касалась
исключительно эзотерических моментов левостороннего сознания.
Инструкции Зулейки начались в тот день, когда дон Хуан привел меня в
ее дом. Мы приехали туда в конце дня. Дом казался пустым, хотя передняя
дверь открылась, когда мы приблизились. Я ожидал появления Зойлы или
Марты, но в дверях никого не было. У меня было такое ощущение, что
открывший нам дверь сразу же убрался с нашего пути. Дон Хуан провел меня в
крытую веранду и посадил на ящик, к которому была приделана спинка,
превратившая его в скамейку. Сидеть на ящике было очень жестко и неудобно.
Я запустил руку под тонкое покрывало, и обнаружил там острые камни. Дон
Хуан сказал, что мое положение неудобно потому, что я должен изучить
тонкости сновидения, совершаемого в спешке. Сидение на жесткой поверхности
должно было напоминать моему телу, что оно находится в ненормальной
ситуации. За несколько минут до прибытия к этому дому дон Хуан изменил мне
уровень сознания. Он сказал, что инструкции Зулейки должны проводиться в
таком состоянии для того, чтобы я имел ту скорость, которая мне нужна. Он
предупредил меня, чтобы я забыл себя и полностью доверился Зулейке.
Затем он приказал, чтобы я сфокусировал взгляд со всей концентрацией,
на какую способен, и запомнил каждую деталь веранды, находящуюся в поле
моего зрения. Он настаивал, чтобы я запомнил и такую деталь, как ощущение
моего сидения здесь.
Чтобы удостовериться, что я все понял, он еще раз повторил свои
инструкции и затем ушел.
Зулейка говорила очень мягко и монотонно. Я слышал каждое сказанное
ею слово.
Темнота вокруг меня, казалось, эффективно подавляла любые отвлекающие
внешние стимулы. Я слышал слова Зулейки в пустоте, а затем до меня дошло,
что внутри меня царит такая тишина, как и в зале.
Зулейка объяснила, что сновидящий должен начинать с цвета, ибо
интенсивный свет или ничем ненарушенная темнота бесполезны для сновидящего
на первых порах.
Такие цвета, как пурпурный, или светло-зеленый, или насыщенно-желтый
являются прекрасными стартовыми точками. Сама она предпочитала, однако,
оранжево-красный цвет, потому что, согласно большому опыту, он является
таким цветом, который давал ей самое большое ощущение отдыха. Она заверила
меня, что как только мне удастся войти в оранжево-красный цвет, я смогу
постоянно вызывать свое второе внимание при условии, что смогу осознавать
последовательность физических событий.
Мне потребовалось несколько сеансов с голосом Зулейки, чтобы понять
своим телом, чего она от меня хочет. Преимущество пребывания в состоянии
повышенного сознания состояло в том, что я мог следить за своим переходом
из состояния бодрствования в состояние сновидения. В нормальных условиях
этот переход расплывчат, но в этих особых обстоятельствах я действительно
ощутил во время одной из сессий, как берет контроль мое второе внимание.
Первым шагом была необычайная трудность дыхания; не так, чтобы было
трудно вдыхать и выдыхать и не так, чтобы мне не хватало воздуха, просто
мое дыхание внезапно изменило ритм. Моя диафрагма начала сокращаться и
вынудила среднюю часть моего живота двигаться с большой скоростью. В
результате получилось самое быстрое дыхание, какое я когда-нибудь знал. Я
дышал нижней частью легких и ощущал сильное давление на кишечник. Я
попытался безуспешно прервать судорожные движения моей диафрагмы. Чем
усиленней я пытался, тем бесполезней это становилось. Зулейка приказала
мне позволить телу делать все, что нужно, и даже не думать о том, чтобы
направлять или контролировать его. Я хотел послушаться ее, но не знал как.
Любая грань деятельности была свободна от отступлений или введений. Я
действовал и отдыхал. Я шел вперед и отступал без всяких мыслительных
процессов. Столь обычных для меня. Именно это мы с Гордой понимали как
ускорение.
В какой-то момент мы с Гордой выяснили, что богатство нашего
восприятия на левой стороне проявлялось "пост фактум", то есть наши
взаимодействия оказывались такими богатыми в свете нашей возможности
запоминать их. Мы поняли, что в этих состояниях повышенного осознания мы
все воспринимали одним цельным куском, одной монолитной массой неотделимых
деталей. Мы называли эту способность воспринимать все сразу
"интенсивностью". Мы годами считали невозможным рассмотреть отдельные
составляющие части этих монолитных кусков опыта; мы не могли расположить
эти части в такую непрерывную последовательность, которая имела бы
какой-нибудь смысл для интеллекта. Поскольку мы были неспособны на такой
синтез, мы не могли и вспомнить. Наша неспособность вспомнить была
фактически нашей неспособностью расположить наши воспоминания в линейной
последовательности. Мы не могли разложить наши воспоминания, так сказать,
перед собой и собрать их последовательно одно за другим. Полученный опыт
был доступен для нас, но в то же самое время мы не могли до него
добраться, так как он был замурован стеной интенсивности.
Следовательно, задачей воспоминания была задача соединения наших
левой и правой сторон в объединение этих двух различных форм восприятия в
единое целое. Это была задача по закреплению нашей целостности путем
преобразования интенсивности в линейную последовательность.
Для нас стало ясно, что та деятельность, в которой мы принимали
участие, могла занимать очень мало времени по часам. По причинам нашей
неспособности воспринимать в терминах интенсивности мы могли иметь только
подсознательное восприятие больших отрезков времени. Горда считала, что
если бы мы смогли расположить интенсивность в линейной последовательности,
то могли бы честно считать, что прожили тысячу лет.
Тот прагматический шаг, который предпринял дон Хуан, чтобы облегчить
нам задачу воспоминания, состоял в том, что он вводил нас в контакты с
различными людьми, пока мы находились в состоянии повышенного осознания.
Он тщательно следил за тем, чтобы мы не видели этих людей, пока
находились в состоянии обычного осознания; так он создал подходящие
условия для воспоминания.
действовал и отдыхал. Я шел вперед и отступал без всяких мыслительных
процессов. Столь обычных для меня. Именно это мы с Гордой понимали как
ускорение.
В какой-то момент мы с Гордой выяснили, что богатство нашего
восприятия на левой стороне проявлялось "пост фактум", то есть наши
взаимодействия оказывались такими богатыми в свете нашей возможности
запоминать их. Мы поняли, что в этих состояниях повышенного осознания мы
все воспринимали одним цельным куском, одной монолитной массой неотделимых
деталей. Мы называли эту способность воспринимать все сразу
"интенсивностью". Мы годами считали невозможным рассмотреть отдельные
составляющие части этих монолитных кусков опыта; мы не могли расположить
эти части в такую непрерывную последовательность, которая имела бы
какой-нибудь смысл для интеллекта. Поскольку мы были неспособны на такой
синтез, мы не могли и вспомнить. Наша неспособность вспомнить была
фактически нашей неспособностью расположить наши воспоминания в линейной
последовательности. Мы не могли разложить наши воспоминания, так сказать,
перед собой и собрать их последовательно одно за другим. Полученный опыт
был доступен для нас, но в то же самое время мы не могли до него
добраться, так как он был замурован стеной интенсивности.
Следовательно, задачей воспоминания была задача соединения наших
левой и правой сторон в объединение этих двух различных форм восприятия в
единое целое. Это была задача по закреплению нашей целостности путем
преобразования интенсивности в линейную последовательность.
Для нас стало ясно, что та деятельность, в которой мы принимали
участие, могла занимать очень мало времени по часам. По причинам нашей
неспособности воспринимать в терминах интенсивности мы могли иметь только
подсознательное восприятие больших отрезков времени. Горда считала, что
если бы мы смогли расположить интенсивность в линейной последовательности,
то могли бы честно считать, что прожили тысячу лет.
Тот прагматический шаг, который предпринял дон Хуан, чтобы облегчить
нам задачу воспоминания, состоял в том, что он вводил нас в контакты с
различными людьми, пока мы находились в состоянии повышенного осознания.
Он тщательно следил за тем, чтобы мы не видели этих людей, пока
находились в состоянии обычного осознания; так он создал подходящие
условия для воспоминания.
Горда рассказала мне о таком же эффекте: весь воздух вылетал у нее их
легких от удара нагваля, и она была вынуждена дышать сверхусиленно, чтобы
наполнить их вновь. Горда считала, что основным по важности фактором здесь
было дыхание; по ее мнению, те судорожные глотки воздуха, которые она
делала, получив удар, были именно тем, что вызывало перемену, однако она
не могла объяснить, каким образом дыхание могло воздействовать на ее
восприятие и осознание.
Она сказала также, что ей никогда не наносили удар, чтобы вернуть ее
назад к нормальному состоянию. Она возвращалась обратно своими
собственными средствами, хотя и не знала как.
Ее замечания казались мне уместными. Будучи ребенком и даже взрослым,
я иногда испытывал ощущение, что весь воздух сразу выходит из груди, когда
я нечаянно падал на спину, но последствия удара дона Хуана, хотя и
оставляли меня бездыханным, были совсем другими. Тут не было никакой боли;
вместо этого возникало ощущение, описать которое невозможно. Пожалуй,
наиболее точно будет сказать, что внутри меня возникала внезапно сухость.
Удары в мою спину, казалось, высушивали мои легкие и затягивали туманом
все вокруг. Затем как наблюдала Горда, все, что затуманивалось после удара
нагваля, становилось кристально чистым одновременно с возобновлением
дыхания, как если бы дыхание было катализатором, фактором первостепенной
важности.
То же самое происходило со мной на пути обратно к осознанию
повседневной жизни. Воздух бывал у меня выбит, мир становился
затуманенным, а затем он прочищался, когда я наполнял воздухом легкие.
Еще одной чертой этих состояний повышенного осознания было ни с чем
не сравнимое богатство личностных взаимодействий - богатство, которое наше
тело понимало, как ощущение ускорения. Наши двусторонние перемещения между
правой и левой сторонами облегчали нам понимание того, что на правой
стороне слишком много энергии и времени поглощалось поступками и
взаимодействиями нашей повседневной жизни. На левой стороне, напротив,
существует врожденная потребность в экономии и скорости.
Горда не могла описать, чем в действительности была эта скорость; не
мог и я. Лучше всего я мог сказать, что на левой стороне я мог схватывать
значение всего с отличной точностью и направленностью.
легких от удара нагваля, и она была вынуждена дышать сверхусиленно, чтобы
наполнить их вновь. Горда считала, что основным по важности фактором здесь
было дыхание; по ее мнению, те судорожные глотки воздуха, которые она
делала, получив удар, были именно тем, что вызывало перемену, однако она
не могла объяснить, каким образом дыхание могло воздействовать на ее
восприятие и осознание.
Она сказала также, что ей никогда не наносили удар, чтобы вернуть ее
назад к нормальному состоянию. Она возвращалась обратно своими
собственными средствами, хотя и не знала как.
Ее замечания казались мне уместными. Будучи ребенком и даже взрослым,
я иногда испытывал ощущение, что весь воздух сразу выходит из груди, когда
я нечаянно падал на спину, но последствия удара дона Хуана, хотя и
оставляли меня бездыханным, были совсем другими. Тут не было никакой боли;
вместо этого возникало ощущение, описать которое невозможно. Пожалуй,
наиболее точно будет сказать, что внутри меня возникала внезапно сухость.
Удары в мою спину, казалось, высушивали мои легкие и затягивали туманом
все вокруг. Затем как наблюдала Горда, все, что затуманивалось после удара
нагваля, становилось кристально чистым одновременно с возобновлением
дыхания, как если бы дыхание было катализатором, фактором первостепенной
важности.
То же самое происходило со мной на пути обратно к осознанию
повседневной жизни. Воздух бывал у меня выбит, мир становился
затуманенным, а затем он прочищался, когда я наполнял воздухом легкие.
Еще одной чертой этих состояний повышенного осознания было ни с чем
не сравнимое богатство личностных взаимодействий - богатство, которое наше
тело понимало, как ощущение ускорения. Наши двусторонние перемещения между
правой и левой сторонами облегчали нам понимание того, что на правой
стороне слишком много энергии и времени поглощалось поступками и
взаимодействиями нашей повседневной жизни. На левой стороне, напротив,
существует врожденная потребность в экономии и скорости.
Горда не могла описать, чем в действительности была эта скорость; не
мог и я. Лучше всего я мог сказать, что на левой стороне я мог схватывать
значение всего с отличной точностью и направленностью.
Я начал с того, что описал Горде то, что я видел. Что больше всего
поразило меня в светящихся яйцах, так это их движения. Они не шли. Они
двигались плывущим образом, и, однако, они двигались по земле. То, как они
двигались, не было приятным. Их движения были скованными, деревянными,
порывистыми. Когда они находились в движении, вся форма яйца становилась
меньше и круглее. Они, казалось, прыгали или дергались, или встряхивались
вверх-вниз с большой скоростью. Это вызвало очень неприятное нервное
чувство. Пожалуй, ближе всего я могу описать физическое неудобство,
вызываемое их движением, сказав, что чувство у меня было такое, будто
изображения на экране кино давались с нарастающей скоростью.
Как вы схватили ее? - спросил я.
- Не знаю, - ответила Жозефина. - но я подожду тебя, и тогда ты
узнаешь.
- Ты можешь схватить любого? - спросил я.
- Конечно, - ответила она, улыбаясь. - но я не делаю этого потому,
что это не нужно. Я схватила Горду потому, что Элихио говорил мне, что он
хочет ей что-то сказать, потому что она умнее меня.
- Тогда Элихио говорил тебе то же самое, Горда, - сказал Нестор с
твердостью, какая была мне не знакома.
Горда сделала необычный жест, опуская голову, приоткрывая углы рта,
пожимая плечами и подняв руки над головой.
- Жозефина рассказала тебе, что происходило, - сказала она. - я не
могу вспомнить, Элихио говорит на другой скорости. Он говорит, но мое тело
не понимает его. Нет. Мое тело не сможет вспомнить, вот в чем дело. Я лишь
знаю: он сказал, что нагваль, который здесь, вспомнит и возьмет нас туда,
куда нужно идти. Он не мог сказать мне больше, потому что времени было
мало. Он сказал, что кто-то, но я не помню, кто, ждет именно меня.
- Это все, что он сказал? - наседал Нестор.
- Когда я увидела его вторично, он сказал, что все мы должны будем
вспомнить свою левую сторону, рано или поздно, если мы хотим попасть туда,
куда нам надо идти. Но вот он должен вспомнить первым. - она указала на
меня и опять толкнула так же, как прежде. Сила ее толчка заставила меня
покатиться по полу, как мяч.
поразило меня в светящихся яйцах, так это их движения. Они не шли. Они
двигались плывущим образом, и, однако, они двигались по земле. То, как они
двигались, не было приятным. Их движения были скованными, деревянными,
порывистыми. Когда они находились в движении, вся форма яйца становилась
меньше и круглее. Они, казалось, прыгали или дергались, или встряхивались
вверх-вниз с большой скоростью. Это вызвало очень неприятное нервное
чувство. Пожалуй, ближе всего я могу описать физическое неудобство,
вызываемое их движением, сказав, что чувство у меня было такое, будто
изображения на экране кино давались с нарастающей скоростью.
Как вы схватили ее? - спросил я.
- Не знаю, - ответила Жозефина. - но я подожду тебя, и тогда ты
узнаешь.
- Ты можешь схватить любого? - спросил я.
- Конечно, - ответила она, улыбаясь. - но я не делаю этого потому,
что это не нужно. Я схватила Горду потому, что Элихио говорил мне, что он
хочет ей что-то сказать, потому что она умнее меня.
- Тогда Элихио говорил тебе то же самое, Горда, - сказал Нестор с
твердостью, какая была мне не знакома.
Горда сделала необычный жест, опуская голову, приоткрывая углы рта,
пожимая плечами и подняв руки над головой.
- Жозефина рассказала тебе, что происходило, - сказала она. - я не
могу вспомнить, Элихио говорит на другой скорости. Он говорит, но мое тело
не понимает его. Нет. Мое тело не сможет вспомнить, вот в чем дело. Я лишь
знаю: он сказал, что нагваль, который здесь, вспомнит и возьмет нас туда,
куда нужно идти. Он не мог сказать мне больше, потому что времени было
мало. Он сказал, что кто-то, но я не помню, кто, ждет именно меня.
- Это все, что он сказал? - наседал Нестор.
- Когда я увидела его вторично, он сказал, что все мы должны будем
вспомнить свою левую сторону, рано или поздно, если мы хотим попасть туда,
куда нам надо идти. Но вот он должен вспомнить первым. - она указала на
меня и опять толкнула так же, как прежде. Сила ее толчка заставила меня
покатиться по полу, как мяч.
Сестрички окружили меня и засмеялись, хлопая меня по
спине.
- Очень трудно войти в наше второе внимание, -
продолжала ла Горда, - а овладеть им, индульгируя так, как
ты, еще труднее. Нагваль сказал, что ты должен знать, как
трудно это овладение, лучше всех нас. С помощью его растений
силы ты научился входить очень далеко в тот другой мир. Вот
почему сегодня ты тянул нас так сильно, что мы чуть не
умерли. Мы хотели собрать наше второе внимание на месте
Нагваля, а ты погрузил нас в нечто такое, чего мы не знаем.
Мы не готовы для этого, но и ты не готов. Впрочем, ты ничего
не можешь с собой поделать, растения силы сделали тебя
таким. Нагваль был прав: все мы должны помогать тебе
сдерживать твое второе внимание, а ты должен помогать нам
выталкивать наше. Твое второе внимание может зайти очень
далеко, но оно бесконтрольно; наше может пройти только
маленький кусочек, но мы имеем абсолютный контроль над ним.
Ла Горда и сестрички, одна за другой, рассказали мне,
каким пугающим было переживание быть потерянным в другом
мире.
- Нагваль рассказывал мне, - продолжала ла Горда, - что
когда он собирал твое второе внимание с помощью своего дыма,
ты сфокусировал его на комаре, и тогда маленький комар стал
для тебя стражем другого мира.
Я сказал ей, что это было верно. По ее просьбе я описал
им переживание, которое дон Хуан заставил меня испытать. С
помощью его курительной смеси я воспринял комара, как
ужасающее чудовище высотой в 100 футов, которое двигалось с
невероятной скоростью и ловкостью. Безобразность этого
создания была отвратительной, и тем не менее, в нем было
внушительное величие.
Я также не имел способа уложить это переживание в свою
рациональную схему вещей. Единственной опорой для моего
интеллекта была моя глубокая уверенность, что одним из
эффектов психотропной курительной смеси было вызвать у меня
галлюцинации насчет величины комара.
Я представил им, особенно ла Горде, свое рациональное и
причинно-обусловленное об'яснение того, что имело место. Они
засмеялись.
- Здесь нет галлюцинаций, - сказала ла Горда твердым
тоном. - если кто-то неожиданно видит что-то отличное,
что-то, чего раньше не было, то это потому, что второе
внимание этого человека собралось и он фокусирует его на
чем-то. Так вот, то, что собирает внимание этого человека,
может быть чем угодно - это может быть спиртной напиток, или
может быть сумасшествие, или может быть курительная смесь
Нагваля.
спине.
- Очень трудно войти в наше второе внимание, -
продолжала ла Горда, - а овладеть им, индульгируя так, как
ты, еще труднее. Нагваль сказал, что ты должен знать, как
трудно это овладение, лучше всех нас. С помощью его растений
силы ты научился входить очень далеко в тот другой мир. Вот
почему сегодня ты тянул нас так сильно, что мы чуть не
умерли. Мы хотели собрать наше второе внимание на месте
Нагваля, а ты погрузил нас в нечто такое, чего мы не знаем.
Мы не готовы для этого, но и ты не готов. Впрочем, ты ничего
не можешь с собой поделать, растения силы сделали тебя
таким. Нагваль был прав: все мы должны помогать тебе
сдерживать твое второе внимание, а ты должен помогать нам
выталкивать наше. Твое второе внимание может зайти очень
далеко, но оно бесконтрольно; наше может пройти только
маленький кусочек, но мы имеем абсолютный контроль над ним.
Ла Горда и сестрички, одна за другой, рассказали мне,
каким пугающим было переживание быть потерянным в другом
мире.
- Нагваль рассказывал мне, - продолжала ла Горда, - что
когда он собирал твое второе внимание с помощью своего дыма,
ты сфокусировал его на комаре, и тогда маленький комар стал
для тебя стражем другого мира.
Я сказал ей, что это было верно. По ее просьбе я описал
им переживание, которое дон Хуан заставил меня испытать. С
помощью его курительной смеси я воспринял комара, как
ужасающее чудовище высотой в 100 футов, которое двигалось с
невероятной скоростью и ловкостью. Безобразность этого
создания была отвратительной, и тем не менее, в нем было
внушительное величие.
Я также не имел способа уложить это переживание в свою
рациональную схему вещей. Единственной опорой для моего
интеллекта была моя глубокая уверенность, что одним из
эффектов психотропной курительной смеси было вызвать у меня
галлюцинации насчет величины комара.
Я представил им, особенно ла Горде, свое рациональное и
причинно-обусловленное об'яснение того, что имело место. Они
засмеялись.
- Здесь нет галлюцинаций, - сказала ла Горда твердым
тоном. - если кто-то неожиданно видит что-то отличное,
что-то, чего раньше не было, то это потому, что второе
внимание этого человека собралось и он фокусирует его на
чем-то. Так вот, то, что собирает внимание этого человека,
может быть чем угодно - это может быть спиртной напиток, или
может быть сумасшествие, или может быть курительная смесь
Нагваля.
Лидия встала и начала ходить на цыпочках по краю
комнаты около стен. Это, собственно, была не ходьба, а,
скорее, беззвучное скольжение. С увеличением скорости она
начала двигаться, словно скользя, останавливаясь на стыке
пола и стен. Она подпрыгивала над Розой, Жозефиной, ла
Гордой и мной всякий раз, когда она добиралась до тех мест,
где мы сидели. Я ощущал, как ее длинное платье задевало меня
всякий раз, когда она проносилась мимо. Чем быстрее она
бегала, тем выше она казалась на стенах.
Наступил момент, когда Лидия, фактически, безмолвно
бегала вокруг 4 стен комнаты в 7-8 футах над полом. Зрелище
ее, бегающей перпендикулярно к стенам, было таким
невероятным, что смахивало на гротеск. Ее длинное облачение
делало это зрелище еще более жутким. Казалось, тяготение не
оказывало никакого влияния на Лидию, но оно действовало на
ее длинную юбку: она волочилась внизу. Я ощущал ее каждый
раз, когда Лидия проносилась над моей головой и проводила по
моему лицу словно висячей портьерой.
Она захватила мое внимание на уровне, которого я не мог
и вообразить. Напряжение от уделения ей нераздельного
внимания было таким большим, что у меня начались конвульсии
в животе, я ощущал ее бег своим животом. Мои глаза вышли из
фокуса. На пределе оставшейся концентрации я увидел, как
Лидия сошла вниз по восточной стене и остановилась в
середине комнаты.
Она запыхалась, выбилась из дыхания и обливалась потом,
как ла Горда после своей демонстрации полета.
комнаты около стен. Это, собственно, была не ходьба, а,
скорее, беззвучное скольжение. С увеличением скорости она
начала двигаться, словно скользя, останавливаясь на стыке
пола и стен. Она подпрыгивала над Розой, Жозефиной, ла
Гордой и мной всякий раз, когда она добиралась до тех мест,
где мы сидели. Я ощущал, как ее длинное платье задевало меня
всякий раз, когда она проносилась мимо. Чем быстрее она
бегала, тем выше она казалась на стенах.
Наступил момент, когда Лидия, фактически, безмолвно
бегала вокруг 4 стен комнаты в 7-8 футах над полом. Зрелище
ее, бегающей перпендикулярно к стенам, было таким
невероятным, что смахивало на гротеск. Ее длинное облачение
делало это зрелище еще более жутким. Казалось, тяготение не
оказывало никакого влияния на Лидию, но оно действовало на
ее длинную юбку: она волочилась внизу. Я ощущал ее каждый
раз, когда Лидия проносилась над моей головой и проводила по
моему лицу словно висячей портьерой.
Она захватила мое внимание на уровне, которого я не мог
и вообразить. Напряжение от уделения ей нераздельного
внимания было таким большим, что у меня начались конвульсии
в животе, я ощущал ее бег своим животом. Мои глаза вышли из
фокуса. На пределе оставшейся концентрации я увидел, как
Лидия сошла вниз по восточной стене и остановилась в
середине комнаты.
Она запыхалась, выбилась из дыхания и обливалась потом,
как ла Горда после своей демонстрации полета.
Я подошел к краю утеса и попытался отыскать знак,
который дает земля, когда воин не собирается возвращаться,
но я уже пропустил его. Я понял тогда, что Хенаро и Нагваль
ушли навсегда. До этого момента я не осознавал, что
обращаясь ко мне, когда прощались с вами, когда вы побежали
к краю, они помахали руками и попрощались со мной.
Обнаружить себя одного в то время дня на том пустынном
месте было больше того, что я мог вынести. Одним махом я
потерял всех друзей, которых имел в мире. Я сел и заплакал.
А когда я испугался еще больше, я начал вопить во всю мочь.
Я во все горло выкрикивал имя Хенаро. К тому времени стало
очень темно. Я больше не мог различить окружающих предметов.
Я знал, что, как воин, я не должен индульгировать в своей
печали. Чтобы успокоиться, я начал выть, как койот, так, как
меня научил Нагваль. Спустя некоторое время после начала
вытья, я почувствовал себя немного лучше, так что я забыл
свою печаль. Я забыл о существовании мира. Чем дольше я выл,
тем легче было ощущать тепло и защиту земли.
Так прошло, должно быть, несколько часов. Внезапно я
ощутил внутри себя толчок позади горла и колокольный звон в
ушах. Я вспомнил, что Нагваль сказал Элихио и Бениньо перед
их прыжком. Он сказал, что это ощущение в горло приходит как
раз перед тем, как человек готовится изменить свою скорость,
и что звук колокольчика является средством, которое человек
может использовать для выполнения всего, что ему
потребуется. Тогда я захотел стать койотом. Я посмотрел на
свои руки, которые были на земле передо мной. Они изменили
форму и стали похожи на лапы койота.
который дает земля, когда воин не собирается возвращаться,
но я уже пропустил его. Я понял тогда, что Хенаро и Нагваль
ушли навсегда. До этого момента я не осознавал, что
обращаясь ко мне, когда прощались с вами, когда вы побежали
к краю, они помахали руками и попрощались со мной.
Обнаружить себя одного в то время дня на том пустынном
месте было больше того, что я мог вынести. Одним махом я
потерял всех друзей, которых имел в мире. Я сел и заплакал.
А когда я испугался еще больше, я начал вопить во всю мочь.
Я во все горло выкрикивал имя Хенаро. К тому времени стало
очень темно. Я больше не мог различить окружающих предметов.
Я знал, что, как воин, я не должен индульгировать в своей
печали. Чтобы успокоиться, я начал выть, как койот, так, как
меня научил Нагваль. Спустя некоторое время после начала
вытья, я почувствовал себя немного лучше, так что я забыл
свою печаль. Я забыл о существовании мира. Чем дольше я выл,
тем легче было ощущать тепло и защиту земли.
Так прошло, должно быть, несколько часов. Внезапно я
ощутил внутри себя толчок позади горла и колокольный звон в
ушах. Я вспомнил, что Нагваль сказал Элихио и Бениньо перед
их прыжком. Он сказал, что это ощущение в горло приходит как
раз перед тем, как человек готовится изменить свою скорость,
и что звук колокольчика является средством, которое человек
может использовать для выполнения всего, что ему
потребуется. Тогда я захотел стать койотом. Я посмотрел на
свои руки, которые были на земле передо мной. Они изменили
форму и стали похожи на лапы койота.
Дочитали до конца.