0DV,+`Ѝ i^v0Tv3OoʑM5PD'X%IV!{2q#{Gd ↑
metanymous в посте Metapractice (оригинал в ЖЖ)
* Bateson G. Style, Grace and Information in Primitive Art // A Study on Primitive Art / Ed. by A.Forge. Oxford, 1971.
...Я считаю крайне важным наличие концептуальной системы, которая будет заставлять нас видеть "сообщение" (например, произведение искусства) одновременно и как внутренне структурированное, и как являющееся частью большего структурированного мира - культуры или какой-то ее части.
Считается, что характеристики произведений искусства либо повествуют о других характеристиках культурных и психологических систем, либо частично происходят от них, либо детерминируются ими. Поэтому наша проблема может быть сверхупрощенно представлена схемой:
[Характеристики произведений искусства / Характеристики остальной культуры]
где квадратные скобки включают релевантную часть мира, а косая черта представляет ту линию, через которую возможно некоторое угадывание либо в одну сторону, либо в обе. Тогда проблема состоит в том, чтобы сформулировать, какие типы отношений, соответствий и т.д. пересекают или огибают эту косую линию.
Рассмотрим случай, когда я говорю вам: "Идет дождь", и вы догадываетесь, что если вы посмотрите из окна, то увидите капли дождя. Здесь подойдет похожая схема:
[Характеристики высказывания "Идет дождь" / Восприятие капель дождя]
Однако заметим, что этот случай совсем не прост. Только если вы знаете язык и имеете ко мне некоторое доверие, вы будете в состоянии сделать догадку о каплях дождя. Фактически только очень немногие люди в этой ситуации воздерживаются от того, чтобы продублировать эту информацию, выглянув из окна. Мы любим удостоверяться в правильности наших догадок и честности наших друзей. Но еще важнее то, что мы любим испытывать или проверять правильность наших взглядов на наши отношения с другими.
Последний пункт не тривиален. Он иллюстрирует необходимость иерархической структуры для всех коммуникативных систем: факт соответствия или несоответствия (или еще каких-то отношений) между частями структурированного целого сам может быть информативной частью некоторого большего целого. Этому соответствует такая схема:
[("Идет дождь"/капли дождя)/отношения Я-Вы] где избыточность, переходящая через черту внутри меньшего мира, заключенного в круглые скобки, предполагает или является сообщением об избыточности в большем мире, заключенном в квадратные скобки.
Однако сообщение "Идет дождь" само содержит конвенциональный код и внутреннюю структуру, поэтому через это сообщение можно провести несколько линий, указывающих на структурирование самого сообщения.
Это верно и для дождя. Он также обладает структурой. По направлению одной капли я могу предсказать направление других. И так далее.
Однако не существует никакого простого соответствия между линиями, пересекающими вербальное сообщение "Идет дождь", и линиями, пересекающими капли дождя.
Если бы вместо вербального сообщения я показал вам рисунок дождя, то некоторые линии, пересекающие рисунок, соответствовали бы линиям, пересекающим воспринимаемый дождь.
Это различие дает нам ясный формальный критерий для отделения "произвольной" и цифровой (digital) характеристики кода вербальной части языка от иконического (iconic) кодирования изображения.
Однако вербальное описание часто является иконическим по своей (более широкой) структуре. Ученый, описывающий дождевого червя, может начать с головы и двигаться сверху вниз, что порождает описание, иконическое по своей последовательности и продолжительности. Здесь мы снова наблюдаем иерархическое структурирование, цифровое (вербальное) на одном уровне и иконическое на другом. ...
6 комментариев
сначала старые сначала новые
...Были упомянуты "уровни": (а) было отмечено, что комбинация сообщения "Идет дождь" с восприятием капель дождя сама может образовывать сообщение о мире личных отношений;
(b) перемещая фокус внимания с меньших единиц материала сообщения на его большие единицы, мы можем обнаружить, что большие единицы содержат иконическое кодирование, хотя меньшие части, из которых они состоят, являются вербальными: так, вербальное описание дождевого червя, взятое в целом, может быть протяженным.
Далее вопрос об уровнях неожиданно возникает в другой форме, которая имеет первостепенную важность для любой эпистемологии искусства.
Слово "знать" ("know") не просто имеет двойной смысл, включая как connaftre (знать через органы чувств, распознавать или воспринимать), так и savoir (знать умом), но и изменяет - активно смещает - свой смысл по фундаментальным системным причинам. То, что мы знаем через органы чувств, может стать знанием рассудка.
Высказывание "Я знаю дорогу в Кембридж" может значить: я изучил карту и могу дать вам указания; я могу вспомнить детали вдоль всего пути; двигаясь по этому пути, я узнаю многие детали, хотя смог бы вспомнить только немногие; за рулем автомобиля я могу довериться "привычке" делать повороты в нужных местах, без необходимости думать, куда я направляюсь. И так далее.
Во всех случаях мы имеем дело с избыточностью (паттерном) весьма сложного типа:
[("Я знаю"/мой разум)/дорога].
Трудность состоит в том, чтобы определить природу паттерна в круглых скобках, или, другими словами, определить, какие части разума являются избыточными наряду с данным сообщением о "знании".
Наконец, существует особая форма "знания", которая обычно рассматривается скорее как адаптация, чем как информация. Акула прекрасно сформирована для движения в воде, однако геном акулы определенно не содержит непосредственной информации о гидродинамике. Скорее нужно предположить, что геном содержит информацию или инструкции, комплементарные гидродинамике. В геном акулы встроена не гидродинамика, а то, чего она требует. Аналогично: мигрирующая птица, вероятно, не знает пути к месту назначения ни в одном из вышеприведенных смыслов, однако может иметь комплементарные инструкции, необходимые для полета в правильном направлении.
"Le coeur a ses raisons que la raison ne connait point" - "У сердца есть собственные рассуждения, о которых рассудок не имеет никакого понятия". Именно это сложное чередование слоев сознательного и бессознательного и создает трудности, когда мы пытаемся обсуждать искусство, ритуал или мифологию. Вопрос уровней разума обсуждался со многих точек зрения, по крайней мере четыре из которых должны быть упомянуты и включены в любой научный подход к искусству.
(b) перемещая фокус внимания с меньших единиц материала сообщения на его большие единицы, мы можем обнаружить, что большие единицы содержат иконическое кодирование, хотя меньшие части, из которых они состоят, являются вербальными: так, вербальное описание дождевого червя, взятое в целом, может быть протяженным.
Далее вопрос об уровнях неожиданно возникает в другой форме, которая имеет первостепенную важность для любой эпистемологии искусства.
Слово "знать" ("know") не просто имеет двойной смысл, включая как connaftre (знать через органы чувств, распознавать или воспринимать), так и savoir (знать умом), но и изменяет - активно смещает - свой смысл по фундаментальным системным причинам. То, что мы знаем через органы чувств, может стать знанием рассудка.
Высказывание "Я знаю дорогу в Кембридж" может значить: я изучил карту и могу дать вам указания; я могу вспомнить детали вдоль всего пути; двигаясь по этому пути, я узнаю многие детали, хотя смог бы вспомнить только немногие; за рулем автомобиля я могу довериться "привычке" делать повороты в нужных местах, без необходимости думать, куда я направляюсь. И так далее.
Во всех случаях мы имеем дело с избыточностью (паттерном) весьма сложного типа:
[("Я знаю"/мой разум)/дорога].
Трудность состоит в том, чтобы определить природу паттерна в круглых скобках, или, другими словами, определить, какие части разума являются избыточными наряду с данным сообщением о "знании".
Наконец, существует особая форма "знания", которая обычно рассматривается скорее как адаптация, чем как информация. Акула прекрасно сформирована для движения в воде, однако геном акулы определенно не содержит непосредственной информации о гидродинамике. Скорее нужно предположить, что геном содержит информацию или инструкции, комплементарные гидродинамике. В геном акулы встроена не гидродинамика, а то, чего она требует. Аналогично: мигрирующая птица, вероятно, не знает пути к месту назначения ни в одном из вышеприведенных смыслов, однако может иметь комплементарные инструкции, необходимые для полета в правильном направлении.
"Le coeur a ses raisons que la raison ne connait point" - "У сердца есть собственные рассуждения, о которых рассудок не имеет никакого понятия". Именно это сложное чередование слоев сознательного и бессознательного и создает трудности, когда мы пытаемся обсуждать искусство, ритуал или мифологию. Вопрос уровней разума обсуждался со многих точек зрения, по крайней мере четыре из которых должны быть упомянуты и включены в любой научный подход к искусству.
(1) Утверждение Самюэля Батлера, что чем лучше организм "знает" что-либо, тем менее сознательным он становится е отношении этого знания; например, существует процесс, посредством которого знание ("привычка" действия, восприятия или мышления) стекает (sinks) на все более и более глубокие уровни разума. Этот феномен, являющийся центральным для дисциплины Дзен (см.: Херригель "Дзен и искусство стрельбы из лука"), также относится ко всем искусствам и к любому мастерству.
(2) Демонстрация Адальбертом Эймсом (Adalbert Ames) того факта, что сознательные трехмерные визуальные образы, которые мы создаем из того, что видим, создаются процессами, включающими математические предпосылки перспективы и т.д. Использование этих процессов полностью бессознательно, и мы не имеем над ними волевого контроля. Изображение стула в перспективе Ван Гога оскорбляет сознательные ожидания и скрыто напоминает сознанию о тех вещах, которые были (бессознательно) приняты как нечто само собой разумеющееся.
(3) Теория Фрейда (а особенно Фенишеля /Fenichel/) о снах как метафорах, закодированных в соответствии с первичным процессом. Я стану рассматривать стиль (т.е. тщательность, остроту контраста и т.д.) как метафорический феномен, который, следовательно, связан с теми уровнями разума, где царит первичный процесс.
(4) Фрейдовский взгляд на бессознательное как на погреб или шкаф, куда процесс вытеснения сгружает пугающие или болезненные воспоминания.
Классическая теория Фрейда предполагала, что сновидения - это вторичный продукт, созданный "работой сновидения". Материал, неприемлемый для сознательного мышления, предположительно транслируется в метафорическую идиому первичного процесса, чтобы избежать пробуждения сновидя-щего. Это может быть верно для тех видов информации, которые процесс вытеснения удерживает в бессознательном. Однако, как мы видели, многие другие виды информации также недоступны для сознательного исследования, включая большинство предпосылок взаимодействия млекопитающих. Мне кажется, что будет правильным думать об этих вещах как о существующих изначально в виде идиомы первичного процесса, которая лишь с трудом может переводиться в "рациональные" термины Другими словами, я полагаю, что многое в ранней фрейдовской теории было поставлено с ног на голову. В ту эпоху многие мыслители трактовали сознательный разум как нормальный и самоочевидный, тогда как бессознательное трактовалось как загадочное, нуждающееся в доказательстве и объяснении. Объяснением стало вытеснение, и бессознательное наполнилось мыслями, которые, возможно, были сознательными, но исказились вытеснением и работой сновидения. Сегодня нам кажется загадочным сознание, а вычислительные методы бессознательного (например, первичный процесс) кажутся постоянно активными, необходимыми и всеобъемлющими.
Эти соображения особенно относятся ко всем попыткам создать теорию искусства или поэзии. Поэзия - это не вид искаженной и декорированной прозы, скорее проза - это поэзия, ободранная и пришпиленная к прокрустову ложу логики. Люди, занимающиеся компьютерным переводом, иногда забывают о первичной природе языка. Попытка построить машину для трансляции искусства одной культуры в искусство другой была бы столь же глупой.
Аллегория, в лучшем случае являющаяся безвкусным видом искусства, есть инверсия нормального творческого процесса. Как правило, абстрактная связь (например, связь между истиной и правосудием) изначально воспринимается в рациональных терминах. Затем взаимосвязь метафоризируют и наряжают, чтобы заставить ее выглядеть как продукт первичного процесса. Абстракции персонифицируют и заставляют участвовать в псевдомифе и т.д. В рекламном искусстве многое аллегорично в том смысле, что творческий процесс там инвертирован.
(2) Демонстрация Адальбертом Эймсом (Adalbert Ames) того факта, что сознательные трехмерные визуальные образы, которые мы создаем из того, что видим, создаются процессами, включающими математические предпосылки перспективы и т.д. Использование этих процессов полностью бессознательно, и мы не имеем над ними волевого контроля. Изображение стула в перспективе Ван Гога оскорбляет сознательные ожидания и скрыто напоминает сознанию о тех вещах, которые были (бессознательно) приняты как нечто само собой разумеющееся.
(3) Теория Фрейда (а особенно Фенишеля /Fenichel/) о снах как метафорах, закодированных в соответствии с первичным процессом. Я стану рассматривать стиль (т.е. тщательность, остроту контраста и т.д.) как метафорический феномен, который, следовательно, связан с теми уровнями разума, где царит первичный процесс.
(4) Фрейдовский взгляд на бессознательное как на погреб или шкаф, куда процесс вытеснения сгружает пугающие или болезненные воспоминания.
Классическая теория Фрейда предполагала, что сновидения - это вторичный продукт, созданный "работой сновидения". Материал, неприемлемый для сознательного мышления, предположительно транслируется в метафорическую идиому первичного процесса, чтобы избежать пробуждения сновидя-щего. Это может быть верно для тех видов информации, которые процесс вытеснения удерживает в бессознательном. Однако, как мы видели, многие другие виды информации также недоступны для сознательного исследования, включая большинство предпосылок взаимодействия млекопитающих. Мне кажется, что будет правильным думать об этих вещах как о существующих изначально в виде идиомы первичного процесса, которая лишь с трудом может переводиться в "рациональные" термины Другими словами, я полагаю, что многое в ранней фрейдовской теории было поставлено с ног на голову. В ту эпоху многие мыслители трактовали сознательный разум как нормальный и самоочевидный, тогда как бессознательное трактовалось как загадочное, нуждающееся в доказательстве и объяснении. Объяснением стало вытеснение, и бессознательное наполнилось мыслями, которые, возможно, были сознательными, но исказились вытеснением и работой сновидения. Сегодня нам кажется загадочным сознание, а вычислительные методы бессознательного (например, первичный процесс) кажутся постоянно активными, необходимыми и всеобъемлющими.
Эти соображения особенно относятся ко всем попыткам создать теорию искусства или поэзии. Поэзия - это не вид искаженной и декорированной прозы, скорее проза - это поэзия, ободранная и пришпиленная к прокрустову ложу логики. Люди, занимающиеся компьютерным переводом, иногда забывают о первичной природе языка. Попытка построить машину для трансляции искусства одной культуры в искусство другой была бы столь же глупой.
Аллегория, в лучшем случае являющаяся безвкусным видом искусства, есть инверсия нормального творческого процесса. Как правило, абстрактная связь (например, связь между истиной и правосудием) изначально воспринимается в рациональных терминах. Затем взаимосвязь метафоризируют и наряжают, чтобы заставить ее выглядеть как продукт первичного процесса. Абстракции персонифицируют и заставляют участвовать в псевдомифе и т.д. В рекламном искусстве многое аллегорично в том смысле, что творческий процесс там инвертирован.
В системе англо-саксонских клише существует общепринятое мнение, что было бы лучше, если бы бессознательное стало сознательным. Даже Фрейду приписывают высказывание: "Где было Ид, да будет Эго!", как если бы такое увеличение сознательного знания и контроля было одновременно и возможным и, разумеется, желательным. Такие взгляды - продукт почти тотально искаженной эпистемологии и тотально искаженных воззрений на то, что есть человек, равно как и любой другой организм.
Совершенно ясно, что первые три из перечисленных выше четырех видов бессознательности необходимы. По очевидным механическим причинам [1] сознательность всегда должна ограничиваться сравнительно малой частью ментального процесса. Даже если от нее вообще есть польза, ее следует экономить. Бессознательность, связанная с привычкой, экономит как мышление, так и сознание; то же верно и в отношении недоступности процесса восприятия для сознания. Сознательному организму (по прагматическим причинам) требуется знать, не как он воспринимает, а только что он воспринимает. (Предположить, что мы могли бы действовать без опоры на первичный процесс, означало бы предположить, что человеческий мозг должен иметь другую структуру.) Из этих четырех типов, возможно, только фрейдовский шкаф для скелетов нежелателен и может быть устранен. Хотя есть свои преимущества и в том, чтобы не держать скелеты на обеденном столе.
1 Примите во внимание невозможность сконструировать телевизионный приемник, выводящий на экран сообщения о работе всех своих компонентов, включая и те, которые отвечают за этот вывод.
На самом деле бессознательные компоненты постоянно присутствуют в нашей жизни во всех своих многочисленных формах. Из этого следует, что в своих отношениях мы постоянно обмениваемся сообщениями об этих бессознательных материалах. Поэтому становится важным также обмен и мета сообщениями, посредством которых мы говорим друг другу, какой порядок и вид бессознательности (или сознательности) связан с нашими сообщениями.
Это важно и с чисто прагматической точки зрения, поскольку порядки истинности различны для различных видов сообщения. В той мере, в какой сообщение сознательно и намеренно, оно может быть лживым. Я могу сказать, что кот лежит на подстилке, хотя фактически его там нет. Я могу сказать: "Я тебя люблю", хотя фактически это не так. Однако дискурс об отношениях обычно сопровождается массой полупроизвольных кинестетических и автономных сигналов, чей комментарий к вербальному сообщению заслуживает большего доверия.
Это касается и мастерства. Факт мастерства указывает на присутствие в действиях крупных бессознательных компонентов.
Поэтому становится уместным в связи с произведением искусства задаться вопросом: "Какие порядки бессознательности (или сознательности) имеют для художника различные компоненты материала этого сообщения?" Я полагаю, что этим же вопросом озабочены восприимчивые критики, хотя, возможно, не сознательно.
В этом смысле искусство становится упражнением в коммуникации по поводу видов бессознательности. Или, если хотите, видом игрового поведения, функция которого, помимо всего прочего, состоит в том, чтобы практиковать и совершенствовать коммуникацию этого типа.
Д-р Энтони Фордж (Anthony Forge) указал мне цитату из Айседоры Дункан: "Если бы я могла сказать, что это значит, не было бы смысла это танцевать".
Ее высказывание двусмысленно. В терминах достаточно вульгарных предпосылок нашей культуры мы должны были бы так передать смысл сообщения: "Не было бы смысла это танцевать, поскольку я могла бы быстрее и недвусмысленнее сказать это вам словами". Эта интерпретация идет в русле глупой идеи, что было бы хорошо осознать все бессознательное.
Однако у замечания Айседоры Дункан есть другое возможное значение: "Если бы сообщение было тем типом сообщения, которое возможно передать словами, не было бы смысла его танцевать, но это не есть такой тип сообщения. Это именно такое сообщение (именно такого типа), которое было бы фальсифицировано при словесной передаче, поскольку использование слов (не являющихся поэзией) предполагало бы, что это - полностью сознательное и намеренное сообщение, что попросту неверно".
Я полагаю, что Айседора Дункан или другие художники пытаются сообщить нам нечто вроде: "Это - особый тип частично бессознательного сообщения. Давайте вступим в этот особый вид частично бессознательной коммуникации". Или, возможно: "Это - сообщение об интерфейсе между сознательным и бессознательным".
Сообщение о мастерстве любого рода должно всегда принадлежать к этому виду. Ощущения и качества мастерства невозможно передать словами, однако факт мастерства осознается.
Перед художником стоит дилемма особого рода. Чтобы выполнять ремесленные компоненты своей работы, он должен практиковаться. Однако практика всегда имеет двойной эффект. С одной стороны, она увеличивает его способность достигать того, к чему он стремится, с другой, благодаря феномену образования привычки, она уменьшает его осознание того, как он это делает.
Если его усилия направлены на то, чтобы сообщить о бессознательных компонентах своей деятельности, то он как бы находится на движущейся лестнице (эскалаторе), положение которой он пытается сообщить, но движение которой само является функцией его усилий к коммуникации.
Ясно, что эта задача невыполнима, однако, как отмечалось, некоторые люди делают это совсем неплохо. ...
Две собаки встречаются, и им нужно обменяться сообщением "Мы не собираемся драться". Однако единственный способ, которым драка может упоминаться в иконической коммуникации - это демонстрация клыков. Далее собакам необходимо обнаружить, что это упоминание драки было фактически только исследовательским. Следовательно, они должны выяснить, что означает демонстрация клыков. Они начинают грызться и обнаруживают, что никто не имеет окончательного намерения убить другого, после чего они могут стать друзьями.
(Стоит вспомнить церемонию заключения мира у жителей Андаманских островов. Стоит также вспомнить функцию инверсных утверждений, сарказма и других типов юмора в сновидениях, искусстве и мифологии.)
В общем, дискурс животных сосредоточен либо на отношениях между собой и другими, либо на отношениях между собой и окружающей средой. Ни в том, ни в другом случае идентификация relata не необходима. Животное А сообщает животному В о своих отношениях с В, а животному С - о своих отношениях с С. Животному А не нужно сообщать животному С о своих отношениях с В. Relata всегда присутствуют в зоне восприятия для иллюстрации дискурса, а дискурс всегда иконический в том смысле, что составлен из частичных действий - "движений, отражающих намерение" ("intention movements"), упоминающих то цельное действие, которое упоминается. Даже когда кошка просит у вас молока, она не может упомянуть тот объект, который хочет получить (разве что он находится в зоне восприятия). Она говорит "мяу-мяу", и предполагается, что из этой заклинательной демонстрации зависимости вы должны догадаться, что она требует именно молока.
Все указывает на то, что мысли первичного процесса и операции по сообщению этих мыслей другим в эволюционном смысле более архаичны, чем сознательные операции языка. Это имеет значение для всей экономики и динамической структуры разума. Возможно, Самюэль Батлер первым отметил, что лучше всего мы знаем то, что меньше всего осознаем, т.е. процесс образования привычки выглядит как "отекание" знания на менее сознательные и более архаичные уровни. Бессознательное содержит не только нечто болезненное, что сознание предпочитает не исследовать, но также многое настолько знакомое, что исследования не требует. Следовательно, привычка - это основной способ экономии сознательных мыслей. Мы можем делать вещи и не думать о них сознательно. Мастерство художника (или, скорее, демонстрация им мастерства) становится сообщением об этих отделах бессознательного. (Но, возможно, не сообщением от бессознательного.)
Однако не все так просто. Некоторые типы знания удобно спустить на бессознательные уровни, но другие типы нужно держать на поверхности. В общем, мы можем позволить "стечь" тем типам знания, которые продолжают быть истинными несмотря на изменения окружающей среды, но мы должны держать в зоне достижимости все те рычаги управления поведением, которые должны модифицироваться от момента к моменту. Лев может дать "стечь" в бессознательное положению, что зебры - его естественная добыча, но, имея дело с любой конкретной зеброй, он должен быть способен модифицировать свои атакующие движения в зависимости от конкретной местности и от конкретной тактики убегания конкретной зебры.
Экономика системы фактически подталкивает организмы к тому, чтобы позволить "стечь" в бессознательное тем общим чертам отношений, которые остаются постоянно верными, но держать в сознании прагматические качества конкретных обстоятельств.
С точки зрения экономики, предпосылкам можно дать стечь, но конкретные выводы должны быть сознательными. Однако "стекание" хотя и экономично, но тоже имеет цену - недоступность. Поскольку уровень, на который происходит стекание, характеризуется иконическими алгоритмами и метафоричностью, организму становится трудно исследовать матрицу, из которой возникают его сознательные выводы. С другой стороны, мы может отметить, что то общее, что есть у конкретного высказывания и соответствующей метафоры, является "общим местом", пригодным для стекания.
(Стоит вспомнить церемонию заключения мира у жителей Андаманских островов. Стоит также вспомнить функцию инверсных утверждений, сарказма и других типов юмора в сновидениях, искусстве и мифологии.)
В общем, дискурс животных сосредоточен либо на отношениях между собой и другими, либо на отношениях между собой и окружающей средой. Ни в том, ни в другом случае идентификация relata не необходима. Животное А сообщает животному В о своих отношениях с В, а животному С - о своих отношениях с С. Животному А не нужно сообщать животному С о своих отношениях с В. Relata всегда присутствуют в зоне восприятия для иллюстрации дискурса, а дискурс всегда иконический в том смысле, что составлен из частичных действий - "движений, отражающих намерение" ("intention movements"), упоминающих то цельное действие, которое упоминается. Даже когда кошка просит у вас молока, она не может упомянуть тот объект, который хочет получить (разве что он находится в зоне восприятия). Она говорит "мяу-мяу", и предполагается, что из этой заклинательной демонстрации зависимости вы должны догадаться, что она требует именно молока.
Все указывает на то, что мысли первичного процесса и операции по сообщению этих мыслей другим в эволюционном смысле более архаичны, чем сознательные операции языка. Это имеет значение для всей экономики и динамической структуры разума. Возможно, Самюэль Батлер первым отметил, что лучше всего мы знаем то, что меньше всего осознаем, т.е. процесс образования привычки выглядит как "отекание" знания на менее сознательные и более архаичные уровни. Бессознательное содержит не только нечто болезненное, что сознание предпочитает не исследовать, но также многое настолько знакомое, что исследования не требует. Следовательно, привычка - это основной способ экономии сознательных мыслей. Мы можем делать вещи и не думать о них сознательно. Мастерство художника (или, скорее, демонстрация им мастерства) становится сообщением об этих отделах бессознательного. (Но, возможно, не сообщением от бессознательного.)
Однако не все так просто. Некоторые типы знания удобно спустить на бессознательные уровни, но другие типы нужно держать на поверхности. В общем, мы можем позволить "стечь" тем типам знания, которые продолжают быть истинными несмотря на изменения окружающей среды, но мы должны держать в зоне достижимости все те рычаги управления поведением, которые должны модифицироваться от момента к моменту. Лев может дать "стечь" в бессознательное положению, что зебры - его естественная добыча, но, имея дело с любой конкретной зеброй, он должен быть способен модифицировать свои атакующие движения в зависимости от конкретной местности и от конкретной тактики убегания конкретной зебры.
Экономика системы фактически подталкивает организмы к тому, чтобы позволить "стечь" в бессознательное тем общим чертам отношений, которые остаются постоянно верными, но держать в сознании прагматические качества конкретных обстоятельств.
С точки зрения экономики, предпосылкам можно дать стечь, но конкретные выводы должны быть сознательными. Однако "стекание" хотя и экономично, но тоже имеет цену - недоступность. Поскольку уровень, на который происходит стекание, характеризуется иконическими алгоритмами и метафоричностью, организму становится трудно исследовать матрицу, из которой возникают его сознательные выводы. С другой стороны, мы может отметить, что то общее, что есть у конкретного высказывания и соответствующей метафоры, является "общим местом", пригодным для стекания.
Переходя теперь от рассмотрения эпистемологии к специфическому художественному стилю, отметим сперва наиболее общее и наиболее очевидное.
Вид поведения, называемый искусством, или его продукты (также называемые искусством) практически всегда имеют две характеристики: они требуют (или демонстрируют) мастерство и содержат избыточность (паттерн).
Но эти две характеристики нераздельны: мастерство состоит в первую очередь в поддержании, а затем в модулировании избыточности.
Возможно, яснее всего это видно тогда, когда речь идет о мастерстве подмастерья, а порядок избыточности сравнительно невелик. Например, в работах балийского живописца Ида Багус Дьяти Сура (Ida Bagus Djati Sura) из деревни Батуан (Batuan) 1937 года и почти во всей живописи батуанской школы практиковалась несколько элементарная, однако высоко дисциплинированная техника написания лиственного фона. Требуемая избыточность, включающая достаточно однородное и ритмичное повторение лиственных форм, может быть названа хрупкой. Она может разбиваться (прерываться) пятнами или неоднородностью как размера, так и тона изображаемых листьев.
Когда один батуанский художник смотрит на работу другого, то он первым делом проверяет технику исполнения лиственного фона. Сначала листья набрасываются карандашом, затем каждый набросок плотно обводится пером и черными чернилами. Когда это сделано со всеми листьями, художник начинает работать кистью и китайской тушью. Каждый лист покрывается бледным тонким слоем. Когда слои высыхают, каждый лист получает меньший концентрический слой, после чего еще меньший и т.д. Конечный результат - это лист с почти белым ободком внутри чернильного контура и последовательными ступенями все более и более темного цвета к центру листа. "Хорошая" картина та, которая имеет до пяти-шести таких последовательных слоев на каждом листе.
Такое мастерство структуризации зависит от мышечного заучивания и мышечной точности, чем достигается отнюдь не несущественный художественный уровень хорошо разбитого поля брюквы.
Наблюдая за работой по дереву одного весьма талантливого американского плотника-архитектора, я отметил, с какой уверенностью и точностью он делает каждый шаг. Он ответил: "А, это. Это как работа на пишущей машинке. Нужно уметь делать это не думая".
Однако поверх этого уровня избыточности находится другой. Униформность низкоуровневой избыточности должна модулироваться для получения более высоких порядков избыточности. Листья в одной области должны отличаться от листьев в другой области, и эти различия должны быть некоторым образом взаимно избыточны - они должны быть частью большего паттерна.
Разумеется, функция и необходимость контроля над первым уровнем состоит именно в том, чтобы сделать возможным второй уровень. Тот, кто созерцает произведение искусства, должен получить информацию, что художник способен изобразить униформную область листьев, поскольку без этой информации он не сможет воспринять вариации этой униформности как нечто существенное.
Только тот скрипач, который способен контролировать качество своих нот, может использовать вариации этого качества для музыкальных целей.
Этот принцип лежит в основе и отвечает, я полагаю, за почти универсальное для эстетики связывание мастерства и паттерна. Исключения - например, культ природных ландшафтов, "найденные объекты", кляксы, брызги и работы Джексона Поллока (Jackson Pollock) - иллюстрируют то же правило "от обратного". В этих случаях большая структура внушает иллюзию, что детали под контролем. Возможны также промежуточные случаи: например, в балийской резьбе по дереву естественная зернистость материала довольно часто используется как подсказка деталей формы или поверхности предмета. В этих случаях мастерство состоит не в ремесленной сноровке обработки деталей, а в художественном расположении своего проекта в трехмерной структуре дерева. Особый "эффект" достигается не простой репрезентативностью, но частичной осведомленностью наблюдателя, что в формирование его восприятия сделала вклад физическая система, отличающаяся от продукта ремесла.
Теперь мы обратимся к более сложному, по-прежнему концентрируя внимание на самом очевидном и элементарном.
Вид поведения, называемый искусством, или его продукты (также называемые искусством) практически всегда имеют две характеристики: они требуют (или демонстрируют) мастерство и содержат избыточность (паттерн).
Но эти две характеристики нераздельны: мастерство состоит в первую очередь в поддержании, а затем в модулировании избыточности.
Возможно, яснее всего это видно тогда, когда речь идет о мастерстве подмастерья, а порядок избыточности сравнительно невелик. Например, в работах балийского живописца Ида Багус Дьяти Сура (Ida Bagus Djati Sura) из деревни Батуан (Batuan) 1937 года и почти во всей живописи батуанской школы практиковалась несколько элементарная, однако высоко дисциплинированная техника написания лиственного фона. Требуемая избыточность, включающая достаточно однородное и ритмичное повторение лиственных форм, может быть названа хрупкой. Она может разбиваться (прерываться) пятнами или неоднородностью как размера, так и тона изображаемых листьев.
Когда один батуанский художник смотрит на работу другого, то он первым делом проверяет технику исполнения лиственного фона. Сначала листья набрасываются карандашом, затем каждый набросок плотно обводится пером и черными чернилами. Когда это сделано со всеми листьями, художник начинает работать кистью и китайской тушью. Каждый лист покрывается бледным тонким слоем. Когда слои высыхают, каждый лист получает меньший концентрический слой, после чего еще меньший и т.д. Конечный результат - это лист с почти белым ободком внутри чернильного контура и последовательными ступенями все более и более темного цвета к центру листа. "Хорошая" картина та, которая имеет до пяти-шести таких последовательных слоев на каждом листе.
Такое мастерство структуризации зависит от мышечного заучивания и мышечной точности, чем достигается отнюдь не несущественный художественный уровень хорошо разбитого поля брюквы.
Наблюдая за работой по дереву одного весьма талантливого американского плотника-архитектора, я отметил, с какой уверенностью и точностью он делает каждый шаг. Он ответил: "А, это. Это как работа на пишущей машинке. Нужно уметь делать это не думая".
Однако поверх этого уровня избыточности находится другой. Униформность низкоуровневой избыточности должна модулироваться для получения более высоких порядков избыточности. Листья в одной области должны отличаться от листьев в другой области, и эти различия должны быть некоторым образом взаимно избыточны - они должны быть частью большего паттерна.
Разумеется, функция и необходимость контроля над первым уровнем состоит именно в том, чтобы сделать возможным второй уровень. Тот, кто созерцает произведение искусства, должен получить информацию, что художник способен изобразить униформную область листьев, поскольку без этой информации он не сможет воспринять вариации этой униформности как нечто существенное.
Только тот скрипач, который способен контролировать качество своих нот, может использовать вариации этого качества для музыкальных целей.
Этот принцип лежит в основе и отвечает, я полагаю, за почти универсальное для эстетики связывание мастерства и паттерна. Исключения - например, культ природных ландшафтов, "найденные объекты", кляксы, брызги и работы Джексона Поллока (Jackson Pollock) - иллюстрируют то же правило "от обратного". В этих случаях большая структура внушает иллюзию, что детали под контролем. Возможны также промежуточные случаи: например, в балийской резьбе по дереву естественная зернистость материала довольно часто используется как подсказка деталей формы или поверхности предмета. В этих случаях мастерство состоит не в ремесленной сноровке обработки деталей, а в художественном расположении своего проекта в трехмерной структуре дерева. Особый "эффект" достигается не простой репрезентативностью, но частичной осведомленностью наблюдателя, что в формирование его восприятия сделала вклад физическая система, отличающаяся от продукта ремесла.
Теперь мы обратимся к более сложному, по-прежнему концентрируя внимание на самом очевидном и элементарном.