Ванька перевёл глаза на тёмное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и
живо вообразил себе своего
деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых.
Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днём он спит в людской кухне или
балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают
старая Каштанка и кобелёк Вьюн, прозванный так за свой чёрный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн
необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется.
Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет
вовремя подкрасться и цапнуть за ногу,
забраться в ледник или украсть у мужика курицу.
[Цикл ‘Оживал’
] Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал
[/цикл
].
Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.
— Табачку нешто нам понюхать? —
говорит он, подставляя бабам свою табакерку.
Бабы нюхают и чихают. Дед
приходит в неописанный восторг, заливается весёлым смехом и кричит:
—
Отдирай, примёрзло!
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом.
[Цикл ‘Природа ’
]А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с её белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звёздами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потёрли снегом...
[/цикл
]